Клищенко.
Глаша помрачнела.
— Вы, Федор Агеевич, лучше меня знаете, кто скажет.
— А-а, анонимки вспомнила!.. Жаль, чуток раньше не пришла… Сжег я их, Глаша. Видишь, пепел еще дышит.
— Покладчиха писала… Вчерась ко мне приходила. Лизалась… Казала — бес попутал, вот и набрехала.
Анатолий Иванович оживился.
— Чтоб она, ежели в райкоме спросят, не отказалась. — Он перевел взгляд с парторга на Глашу. — Выходит, Степановна, теперь можно документально подтвердить — напраслину возвели на тебя тогда! Правильно?
— Ах, Анатолий Иванович, Анатолий Иванович… — покачала головой Глаша. — И как вам не совестно…
— Ну, ну… Не обижайся… Можешь не отвечать.
— Нет, уж дозвольте ответить! — Она уставилась глазами на пепел и, пока говорила, смотрела только туда. — Ничего, Анатолий Иванович, у нас с Васей не было. Ни на столечко! — Глаша подняла кверху мизинец. — Учиться я к нему бегала, на мастера механической дойки. Физику он мне втолковывал, этот самый закон Ома, что вы надысь поминали. По программе проходили, честь по чести. Опыты делали… Вот Агеевич не дадут сбрехать…
Председатель слушал Степановну, и подвижное, в веснушках его лицо трижды меняло свое выражение. Сначала оно было скучающим, как в тех случаях, когда Анатолий Иванович намеревался выговаривать кому-либо. Потом скука уступила место удивлению, даже некоторой растерянности, растерянность — откровенному и искреннему интересу.
— Ну и удивила Сахнова! Вот не ожидал! Вот молодчина! — От души радуясь, он то и дело переводил взгляд с Клищенки на Глашу и с Глаши на Клищенку. — Так ты, Степановна, выходит, сможешь и экзамен сдать? Так я тебя понял?
Глаша засмущалась.
— Не ведаю, Анатолий Иванович, что и ответить… Попробую…
Когда Клищенко вместе с Глашей уходили из кабинета, председатель потешно погрозил ему кулаком.
— С тобой, Агеевич, у нас еще особый разговор будет!
Через две недели Глаша сдала экзамен на мастера механической дойки.
В тот вечер, стараясь не попадаться никому на глаза, она долго ходила одна по зарослям пряно пахнущей, душной конопли, а потом как-то безотчетно, не думая, куда идет, пришла на кладбище. У Васиной могилы виднелась чья-то фигура. В первый момент Степановна хотела поворотить назад, но присмотрелась и узнала Клищенку.
— Это ты, Агеевич…
Она положила на зеленый холмик несколько полевых колокольчиков.
— Эх, Вася, Вася… — вздохнула Глаша. — Спасибо тебе…
Клищенко тихонько дотронулся до ее руки.
— Соромно признаться, Агеевич… Вот стою я тут, у могилки, а мне и горько и радостно разом. Горько, что нема рядом Васи, а радостно, что экзамен сдала, что перед Игнатом на колени не упала…
— Из города звонили: поймали Игната… В Воркуте, — не глядя на Степановну, сказал Клищенко.
Глаша долго молчала, будто не слышала ничего.
— Судить у нас будут? — спросила она глухо.
— Наверное.
— А коли?
— Точно не знаю… Как следствие.
— Наташку надобно кудысь на тое время отправить.
— В Воронеж можно. Там у меня сродственники… Да ты знаешь их…
Домой они возвращались молча. Был субботний день, и из клуба на все село, на весь необъятный простор гремела радиола.
— На танцы б сходила, — неожиданно посоветовал Клищенко.
— Придумаешь же, Агеевич! До танцев мне как раз!
Клищенко повременил, потом сказал задумчиво:
— Жизнь, Степановна, тем и велика, что не дает долго хозяйничать в человеке горю.
Повесть
Наполненный грохотом, самолет летел от полярного круга куда-то на север. Места назначения я не запомнил по двум причинам: мне о нем никто не докладывал и, кроме того, оно не имело названия на географической карте.
Битых четыре часа я видел под собой только ржавую воду и болото, болото и воду. Самолет болтало, я травил в бумажный кулек и, наверное, вид у меня был такой зеленый, что второй пилот вышел из кабины и хлопнул меня по плечу рукой в кожаной перчатке: «Выше нос, парень!» Потом я лег на спину в узком проходе между ящиками и тюками, и мне стало немного лучше: наученный опытом, я начал смотреть в одну точку и закрыл глаза. Тут я потерял счет времени и пришел в себя от веселого окрика второго пилота:
— Прилетели, парень… Лагерь!
— Лагерь? — Мне почему-то сделалось плохо от этого слова.
— Ну да, лагерь. Экспедиция двадцать восемь. Или ты забыл, куда летишь?
Я облегченно и глупо рассмеялся.
— От этой чертовой качки можно забыть, как тебя зовут, не то что адрес квартиры.
Пилот тоже рассмеялся:
— С непривычки бывает, парень…
Самолет стукнулся поплавками об озеро и, шипя, как кошка на собаку, заскользил по воде. Тогда я поднялся, влил в себя последний глоток водки и, пошатываясь, вышел в тишину.
Затем я таскал тюки и ящики. До берега оставалось шагов пятьдесят, и я шлепал по мелководью, согнувшись под тяжестью груза, весом напоминающего железо. Груз шатал меня то вправо, то влево, и я неуклюже балансировал, чтобы не свалиться в воду.
Вместе со мной носили поклажу какие-то люди, очевидно, те, с которыми мне придется работать, все в ватниках и высоких резиновых сапогах. Я пересчитал их, как пересчитывают конвоиры заключенных, получилось четверо: три мужика и одна девчонка в штанах и с косичками из-под меховой шапки. Девчонка тоже балансировала. Однажды я даже поддержал ее, когда она поскользнулась с ящиком на спине, а я топал навстречу порожняком. Кажется, она мне что-то сказала, должно быть, поблагодарила за мою вежливость, но в этот момент мне было не до разговоров и не до бабы.
Когда с берега перетащили в самолет все барахло, ко мне подошел сутулый человек в очках — здешние называли его между собой шефом — и, как говорится в книжках, окинул меня внимательным взглядом. От этого взгляда мне очень захотелось съежиться, но я пересилил себя и, распрямив плечи, вызывающе посмотрел ему в очки.
— Здравствуйте… С приездом, — сказал он, твердо выговаривая букву «р».
Я неторопливо вытащил из кармана замусоленную бумажку и протянул ее шефу, но он, почти не глядя, возвратил ее обратно. Я думаю, что с таким же успехом я мог дать ему рецепт на пирамидон. Между прочим, меня это устраивало. Справка была выдана некоему Борису Шевелеву, тысяча девятьсот тридцать третьего года рождения, с привитой оспой и не страдающему болезнями, опасными для окружающих… Да, да. Меня зовут Борька. И это хорошо, что меня зовут именно так, а не иначе: мне не придется глупо молчать в ответ, соображая, кого кличут этим годуновским именем…
— Сердце? — отрывисто спросил шеф.
Я ответил: «В порядке» и соврал, потому что оно у меня надорвано от собачьей жизни и
