Когда все кончилось, Тарас Тарасович кое-как доплелся до своего кабинета и в изнеможении повалился на диван. Шустренькая голубоглазая санитарка Настенька проворно внесла два стакана чая и колотый рафинад в домашней сахарнице, но он устало махнул рукой: какой там чай сейчас!..
Был уже полдень. Тарас Тарасович определил это по желтому солнечному квадрату, лежавшему на крашеном полу у дивана. Этот квадрат всегда появлялся на полу к полудню. А потом и будильничек, зашипев точь-в-точь так, как шипели дома стенные часы, начал тоненько отбивать удары. Вялый, уставший мозг Тараса Тарасовича машинально сосчитал удары: десять и… кажется, два. Тарас Тарасович накрыл лицо газетой со статьей «Сын приехал к отцу», чтоб солнце не било в глаза. И прежде чем отдаться сну, успел подумать, что операция длилась восемь часов и ровно несколько минут.
Неделю или две, во всяком случае очень долго, Тарас Тарасович безвыходно находился в больнице. По десять раз на день заходил в палату (совершенно стерильную!), где сперва лежала, а потом уж и сидела на койке Степанида Сидоровна Перебейкопыто. Пока все шло отлично: Степанида Сидоровна уже улыбалась ему, прикладывала руку к сердцу, показывая (ей строго-настрого запрещалось говорить), как она благодарна Тарасу Тарасовичу, и всякими жестами объясняла, что довольна своим новым сердцем. Разговаривать ей запретил сам Тарас Тарасович, он же приказал тем немногим, кто имел доступ в палату, обращаться к Степаниде Сидоровне только шепотом, и постоянно внушал ей, что ей самой разговаривать ни в коем разе нельзя, ибо это повредит приживлению чужого сердца. Хирурги Слепня и Груздь, тоже имевшие доступ в палату, так как они на равных с Тарасом Тарасовичем участвовали в операции, а стало быть на равных несли ответственность за состояние Степаниды Сидоровны, не соглашались с ним в этом вопросе и настаивали на том, чтобы Степаниде Сидоровне не запрещалось разговаривать. Но Тарас Тарасович истово держался своего. Больше всего он опасался, что, заговорив, Степанида Сидоровна по привычке перейдет на зычный крик, это участит ритм сердца, вызовет ненужное перенапряжение и может привести к нежелательным последствиям. Степанида Сидоровна с младенческой покорностью подчинялась ему, всему, что он от нее требовал, с величайшим послушанием выполняла сложные процедуры и вообще была кротка, как ангел небесный. Тарас Тарасович не мог нарадоваться на свою больную, и по мере того, как она выздоравливала, он все больше времени проводил в ее палате, сидя в своем стерильном одеянии у ее койки, и часами разговаривал с нею, по-прежнему строго требуя, чтоб она отвечала только жестами и мимикой и ни в коем случае не открывала рта.
Жена Тараса Тарасовича все еще находилась в подшефном колхозе на уборке льна, так что с домом его никто и ничто не связывало, и вскоре он совсем свыкся с житьем в больнице. Днем он делал обходы, иногда оперировал, но больше позволял оперировать Пирею, чему тот был очень рад, основное время просиживал подле Степаниды Сидоровны, спал на диване в своем кабинете, закрывая лицо газетой со статьей «Сын приехал к отцу», и ел ту же пищу, какой кормили больных: окорок домашнего копчения, любимый гороховый суп и чай вприкуску с колотым рафинадом…
С каждым днем он все больше убеждался, что нынешняя Степанида Сидоровна — это вовсе не прежняя Степанида Сидоровна. Она помолодела лицом, у нее разгладились морщины, седые волосы приобрели натуральный пепельный цвет, исчезла дряблость кожи. Главное же, у нее в корне изменился характер. Теперь-то Тарас Тарасович мог с уверенностью сказать, что угодившая под поезд станционная стрелочница была кротка по натуре, добра душой, молчалива и многотерпелива. И эти чудесные качества вместе с ее молодым сердцем переселились теперь в Степаниду Сидоровну.
И вот пришло окончательное выздоровление. Степанида Сидоровна Перебейкопыто покинула больницу. Она смиренно благодарила Тараса Тарасовича за спасение, даже всплакнула от избытка чувств тихой слезой, и все твердила, твердила ему ласковым шепотом:
— Спасибо, миленький, спасибо вам… Век не забуду… По-соседски вы со мной обошлись… Век не забуду…
В тот же день Тарас Тарасович, чувствуя, что совсем изнемог и что ему необходимо отдохнуть, взял отпуск в своей больнице и прямо из больницы, не заходя домой, куда совсем отвык ходить, сел на автобус и покатил в колхоз к жене.
Он провел в колхозе немало дней и все эти дни добровольно помогал горожанам, шефствующим над колхозом, убирать на поле лен, окучивать картошку и полоть свеклу. Они вставали с женой на зорьке, пили у хозяйки парное молоко и сырые яйца, брели по росной траве в поля, выдергивали руками из спекшейся земли золотистый лен, вязали золотые снопы, бросали их в кузов машин, обедали на поле любимым гороховым супом, купались вечером в теплой илистой речушке, поросшей по берегу рясными вербами, снова пили на ночь парное молоко, заваливались спать на хозяйском сеновале, и все это было неизмеримо прекрасно. Тарас Тарасович целиком отрешился от больничных забот, операций, обходов, диагнозов, жалоб, слез, сетований и так далее и так далее и чувствовал себя вольной пташкой, живущей без заботы и труда, ибо труд, которым он теперь занимался, не был ему в тягость и доставлял лишь удовольствие.
Но вдруг жена сказала, что ему нужно съездить на денек домой: возможно, пришли письма от сына, возможно, Жорж сам приехал и ждет их дома, не зная, когда они появятся и где их искать. Тарас Тарасович охотно согласился, потому что, кроме этих дел, которые он считал в общем-то мелкими, у него было дело куда важнее: узнать, как чувствует себя Степанида Сидоровна Перебейкопыто. Тряхнув стариной, он отправился в город на попутке, как делал это в студенческие годы, когда его финансы «пели романсы» и когда тратиться на поездки из института домой на поезда и автобусы считалось непозволительной роскошью.
По мере того как, сидя на мешках с цементом в тряском кузове, он приближался к городу, его тревога о здоровье Степаниды Сидоровны возрастала, а вместе с этим усиливалось и сознание собственной вины перед Степанидой Сидоровной. Какой же он негодяй, думал он, если, сделав одну из самых трудных в мире операций, он на целую неделю, а может, и на целый месяц забыл о Степаниде Сидоровне! Правда, она по-прежнему оставалась под наблюдением Слепня, Груздя и Миры Яковлевны, но сам-то он, сам!..
Въехав в город, грузовик свернул на узкую улочку, в конце которой находилась небольшая мебельная фабрика. Тарас Тарасович застучал в кабину, желая высадиться раньше, но шофер не услышал или не захотел услышать и довез его до самой фабрики. Выбравшись из кузова, Тарас Тарасович отряхнул от цементной пыли безобразно измявшиеся брюки и пиджак. Он подумал, что в таких брюках и в таком пиджаке, испачканных сухим цементом, ему неловко показываться на центральной площади. Но делать было нечего, так как путь его к дому лежал только через центральную площадь. К счастью, уже занимались сумерки и это несколько успокаивало его: авось в сумерках его одеяние будет не так заметно.
Вечер снова был субботний. В скверике, возле танцплощадки, собиралась молодежь: на скамейках сидели, а по дорожкам гуляли парочки. Но фонари еще не зажглись, и в вечерней полутьме никто не обращал на Тараса Тарасовича внимания. Но как только он вышел на площадь, на столбах ярко вспыхнули лампочки, осветив гуляющую публику. И опять ему первым на глаза попался милиционер Верба, расхаживавший возле пустой цистерны «Квас». Тарас Тарасович поздоровался с ним, сгорая от неловкости за свой негожий вид, но Верба почему-то не ответил, а, прощупав его с ног до головы глазами, осуждающе хмыкнул и покачал головой, как бы говоря: «Смотрите, товарищ хирург, дело кончится плохо!..» Но больше никого из знакомых он, слава богу, не встретил: ни за углом универмага, ни на подходе к ресторану с неофициальным названием «Женские слезы», ни у фонтана, бьющего изо рта и ноздрей жабы и окружавших ее жабенят, хотя прогуливающейся публики было предостаточно.
На параллельной улице, на улице Тараса Тарасовича, гуляющих пар не было. Но детвора еще не угомонилась и не бросила своих поздних игр. В темноте мимо Тараса Тарасовича с гиканьем промчалась ватага мальцов, неизвестно куда и зачем бегущих. Другая ватага мальчишек буцала посреди улицы в футбол прямо напротив дома Петра Петровича Максименко, так как здесь горел фонарь и босоногие футболисты могли видеть мяч.
Тарас Тарасович подошел к своей калитке, взялся за ручку и вдруг отскочил в сторону и прижался к забору, так испугал его давно забытый голос Степаниды Сидоровны Перебейкопыто.
— Ах вы ироды, проклятущие! Чтоб вас чертяки позабрали! — кричала на мальчишек Степанида Сидоровна, выскочив из калитки. — Чтоб вас по головам всю жизнь стукало, как вы под моими окнами стукаете! Вон под хирургову хату ступайте и стукайте ему в ворота, так он вам скоро ноги скальпльом отчекрыжит!.. Вот я сейчас Петьку своего вызову, он вам покажет! Он ваших батьков в момент с работы поскидает!..
