Следующим ориентиром является колонка на улице, обращенная краном на калитку Усти Ефимовны. Еще — заброшенный колодец, схваченный с боков красно-бурым забором, так что одна его половина принадлежит улице, а другая прячется во дворе. Трухлявое дерево колодца насквозь поросло зеленым мхом, а сам он навечно заколочен деревянной крышкой, — это для того, чтоб разбойники-мальчишки не бросали в него дохлых мышей и кошек или чтоб не угодил в него ненароком какой-нибудь не в меру подвыпивший ночной гуляка.
Иногда средь дня во дворе Усти Ефимовны пронзительно завизжит кабанчик, извещая тем самым, что он проголодался, а кабанчик этот, надобно сказать, чрезвычайно прожорлив и на него не напасешься. Часто, тоже среди дня, неистово закудахчет курица, спустя какое-то время тревожно заквохчет другая, а потом и третья, предупреждая тем самым, что она желает снестись. Что ни день на рассвете, в один и тот же час, петух голосисто извещает из сарая о приходе утра и призывает к немедленному пробуждению ближних соседей. И совсем уж часто, к тому же в неопределенное время, за забором звонко тявкает Жучка, маленькая собачонка неизвестной породы, с лохматой черной шерстью в завитушках, закрывающих ей глаза и нос. Жучка — крайне шкодливое существо. Прокравшись в палисадник, она на брюхе выползает на улицу, хватает исподтишка за ноги прохожих и опрометью кидается с радостным лаем во двор. А кроме того, Жучка ворует из гнезд куриные яйца и, заметая следы, пожирает их вместе со скорлупой, о чем ее хозяйка, Устя Ефимовна, совершенно не догадывается, а полагает, что ей просто не везет на кур-несушек.
Вот, пожалуй, и все приметы, по которым легко отыскать при желании хатку Усти Ефимовны.
В этой хатке и живет одиноко Устя Ефимовна Сорока. И хотя ей вскоре округлится восемьдесят лет, хотя она уже пережила едва ли не всех своих сверстников и сверстниц, ее никак не назовешь согбенной, дряхленькой старухой. Напротив, Устя Ефимовна все еще скора на ногу, памятью светла и на зрение не жалуется, ибо с первого раза исправно попадает ниткой почти в невидимое ушко иглы. А главное, на слова она чрезвычайно охотна и просто-таки мастерица вывязывать всякие истории. И вяжет она их уж очень ладненько: словечко к словечку, как петельку за петельку, цепляет, глядишь — и узор получился.
Если заглянуть под вечер в ее чистенький, как картинка, дворик да присесть с Устей Ефимовной к столику под яблоней за чаек (он непременно будет заварен вишневыми или смородиновыми веточками с листьями), да попросить ее какую-нибудь историю рассказать, то уж ни за что не уйти без этой истории.
Мне пришло на ум записать несколько таких историй, слышимых от Усти Ефимовны. А потом пришло на ум передать их и читателю, ничего не изменяя, не прибавляя и не убавляя в них, а так, как были они рассказаны.
Вот первая.
— Вы просите, чего бы такого про меня лично рассказать. Да что ж я такого про себя могу… Я лучше про кого другого, а про себя что ж?.. У меня, по правде сказавши, ни в молодости, ни поздней никакой занимательности не случалось, чтоб кому привлекательно было знать. Только слух себе моей речью спортите, да вот он и весь сказ… Это Миша мой в прошлом годе, как в отпуск до меня приезжал, тоже говорит: «Расскажите, мама, моей Соне, как вы в войну гадалкой заделались. А то Соня не знает…» Соня его тогда вот на этом самом местечке сидела, где вы сейчас сидите, а вот тут, на этой скамеечке, ихние детки: Люся и Костик, и все слухать приготовились… Вы Мишу моего не знаете, он у меня самый младшенький. Он уже после Феди и Антона на войну пошел, уже когда немца от нас выбили и всемирная война под укос с горы покатилась… Вот он тогда и пошел. А сам, если вспомнить, так совсем хлопчик еще был: и семнадцати ему не сполнилось. И один он у меня живой остался, один-разъединственный сыночек… А мужа моего, Ивана Харитоновича, и старшеньких, Федю с Антоном, сыра земля к себе прибрала. А может, и не прибрала, может, ихние косточки несхороненные один голый ветер терзал да дожди обмывали… Не пришло мне такого известия, чтоб было сказано, где ихние могилки. Известно мне только, что муж мой, Иван Харитонович, под городом Курском убитый, старшенький, Федя, на реке Днипро жизню свою положил, а средний, Антон, в горах Карпатах головочку приклонил… Куда ж ехать и где те могилки шукать, чтоб хоть на коленках над ними поплакать?.. О-охо-хох, горе мое кипучее… Вы на меня не серчайте, что плачу… Старое, что малое… совсем глаза дырявые… Я сейчас платочком утрусь и вас своей тоской жалобить не буду… А все ж никогда я не могу об них без слезы вспомнить… так она и плывет на глаза, слеза эта…
Так что я вам говорила?.. Ну да про Мишу с Соней да про ихних деток говорила… Он у меня, Мишенька, как с войны живой вернулся, так вскоростях в город Одессу направился, на моряка учиться. После по всяким морям да по заграницам плавал. Даже один раз в такое чудное место заплыли, что диких людей повидали, да так близко, как вот бы я вас видала. Он, когда до меня приехал, насказывал мне всяких-разных чудесов. Те люди и мясо сырым едят, и женщины грудей себе не прикрывают, и курят там не по-нашему, а огнем в рот папиросу тягнут. Миша мне и гостинца с тех мест привез, кокосовый орех зовется. Ну да вы б поглядели, что то за орех! Не соврать бы вам, так чугунок, в каком я Жучке суп варю, меньш за него будет. А в середке в нем — ей-богу, не вру! — кружки две молока налито. Оно, конешно, на наше молоко не смахивает: и жиже будет, и сахару в нем перебор, а пить его все ж таки можно. Ну, после Мишу из города Одессы на Владивосток услали, там он на большом корабле капитаном сделался. Там и на Соне женился, и Люся с Костиком там у них нашлись. Я вам не вравши скажу, что Миша мой сильно красивый парень был, потому и жену себе красивую выбрал. Теперь-то, конешно, уже не то. Когда приехали до меня последний раз в гости, так Мишу, хоть и сын он мне, а я чуть признала — до того ему голову мукой обсыпало. Но если подумать да поразмышлять, так ведь свои года в карман не спрячешь, и не народился еще тот человек, чтоб на старости лет черными кучерями похвалился, а старая баба косой поясною. У такого парубка голова уже зеркалом светит, а у такой девки, как я… Да вы сами гляньте, что от моих кос осталось: волосок до волоска — и кругом десяток. У меня дедушка был, он на сто первом году помер, да и то не своей смертью — лошади его затоптали. Заснул дедушка на возу, когда сено везли, и выпал на взгорье из возу, а задние лошади по нему прошлись и другим возом его переехало. Я тогда подлеткой была, а дедушку хорошо помню. Его в нашем селе «Два Георгия» звали, но не подумайте, что внасмех, это не доведи бог! По уважению звали: он в японскую одного «Георгия» заслужил, а второго с германской принес. Так верите, в таком возрасте у дедушки все зубы целенькие были, а вот голова стеклышком блестела — хоть бы один волосок на ней задержался. А зубы — это просто удивленье по нашему времени. Теперь с этими зубами знай по докторам бегают. У меня в позатом году тоже один зуб флюсом взялся, пошла и я до зубника, а там — народу, народу! Да и не в том беда, а в том, что в кабинет выкликают только по номеркам, а номерки загодя выданы: кто вчера записался, тот сегодня входи с зубами, а остальной прочь убирайся…
Ну да это уж я на другое сбилась, как в той песне поется: «Поехали по грибы, а попали в жито». Это ж я вам про то начала, как гадалкой сделалась. Меня и теперь кой-кто знаменитой гадалкой считает: чуть что приключится — до меня бегут, чтоб на карты кинула. И я, конешно, не отказываю. Как же отказать, когда до тебя с тревогой да с горем идут? Потому, как я давно приметила, что когда у человека душа беспечальная, он на гаданье не кинется, и даже обсмеет такое занятье. А когда защемит душа и нету с ней никакого сладу, тогда конешно… Так вот и с Ниной Александровной случилось. Я вам чуток про нее расскажу, чтоб ввести вас в курс делов.
Стойте, в каком же это году было?.. Дай бог память, чтоб не сбрехать!.. Ну да будем считать, что в тыща девятьсот сорок четвертом… Да, так и есть, что в сорок четвертом! Это ж в сорок третьем немца прогнали, а Нина Александровна на другое лето и приехала. Видите, во-он зелененькая крыша з-за черепицы высматривает?.. Так в том доме Нина Александровна аккурат на квартиру стала. Тогда там Митрофаненки жили, после они хату продали и до сына в Чернигов выбрались. А хату ихнюю Сидорчук купил, он из села сюда перебрался. Ну да, если посмотреть, так весь наш городок из села вылупился, как курочка с яечка. Это я теперь городской считаюсь, а сама-то из села Гречихи. И дедушка мой, и батько, и братья — все за плугом ходили да цепками хлеб молотили. А еще мой дедушка — забыла ж вам сказать! — кавуны высаживал. Скажи теперь кому, что тогда в Гречихе кавуны росли побольш гарбуза, — так ведь не поверят! А какие ж кавуны были! Мясистые да вроде кровью налитые. Весь он в черных зернах, а по самой середке как бы снегом притрушенный. Баштан у дедушки средь лесу был, на горелище. Случилось, что огонь кусок лесу выгрыз, дедушка то место приглядел, раскорчевал пеньки горелые и завел там баштан, а семена аж из города Ставрополя почтой выписывал. Так и пошли в нашей Гречихе кавуны. Правда тяжело было дедушке с баштаном управляться — сильно много других работ по земле было, да уж крепко ему легло на сердце это занятье. Я хоть и маленькой была, а все помню. Он меня часто с собой на баштан брал. Там у него камышовый шалашик стоял, мы и ночевали в нем… Ну, а сюда уж после перебрались. Тогда и города тут никакого не было, один лес кругом. А сталось это, как начали из Гомеля железную дорогу тягнуть, она тогда чугункой звалась. Вот со всех сел и хуторов снялся народ чугунку строить. Слух тогда такой был, вроде гомельский князь Паскевич надумал Польше пеньку продавать и решился для того чугунку по лесам пустить. Через эту чугунку и город наш появился и мы городскими стали. А теперь уж колесо само собой крутится-вертится: наши городские по другим городам разъезжаются, а ихнее место село занимает. Свято место пусто не бывает…
