Сначала попросит, чтобы Витюшке и Проне задачки легко давались, Володьке — чтобы на практику поближе куда послали, на Кокшагу бы лучше, места знакомые. О старших подробнее втолковывает, кому помога нужна, кому прощение.
— Михайле здоровье, господи, укрепи, внуши ему табачище окаянный бросить. Ивану терпенье дай не перечить Анне, любит глупая баба без толку горло драть. Сергею не почти за большой грех безверие его, партийным вера не положена, а что до церквей, так в Кряжовске еще четыре остались, да и в те народ валом не валит, больше на живые картины прут. И я, грешная, с Танюшкой иной раз… Чай, не велика вина, все по твоей воле, кабы ты не захотел, и кино бы не выдумали.
Обо мне богу не докучает, живет, мол, дома — и ладно.
Дойдет до Павла черед, уж она шепчет-шепчет, целый доклад сделает. Сначала расхвалит его: и душой-то он добр, и умом не обижен, потом в критику ударится — и легкомыслен парень, и беззаботен, и волей нетверд.
— К делу прилежания бы ему, степенности. Большой, а будто шутя живет, одни тру-ля-ля на уме.
Невдогад маме, что я все слышу. Днем нарочно заговорю о Пане, она и мне теми же словами пожалуется:
— Никакого у него к делу прилежания, все бы тру-ля-ля ему. Учится без запинки, с лету подхватывает, а за сердце его ничто не берет.
Ученье Пане и в самом деле давалось легко, школу кончил первым учеником. В университет поступил — словно так, мимоходом зашел, понравится — поучусь. Кажется, не было ничего на свете, что могло бы его заставить серьезно задуматься. На все смотрел либо равнодушно, либо со снисходительной усмешкой.
— Ученым будешь, Паня, — говорила я ему, когда он в первый раз приехал на каникулы. — Прославишься.
Он улыбался, будто слушал болтовню пятилетнего ребенка.
— Для славы, Танюша, талант нужен, терпение. Выбрал одну тропу, ее и держись. А я не могу. Мне по множеству троп охота идти. Спросишь, нравится ли мне математика? Да. Очень. Поэзия отвлеченной мысли. А вот брожу по лесу — биологом стать охота. На звездное небо погляжу — призвание чувствую к астрономии. Послушаю оперу — да я же для музыки рожден, мелодии так и вьются, только лови и записывай.
Может, и верно, для музыки рожден Паня. Ноты выучил лет десяти, самоучкой, чуть только учительница подсказала. Как дивились мы, когда он разлинует лист, раскидает по линейкам хвостатые точки и поет, сам себе рукой машет.
— Так сочиняй музыку, — подсказываю ему. — Лови мелодии, записывай.
Уныло пожимает плечами.
— Ловил. Танюша. Поймаешь, а это уж звучало где-то. Конечно, можно, как об одном композиторе говорят, с миру по нотке… Для настоящей музыки корпеть надо. Ни к чему.
Любит он это «ни к чему». Ни к чему слава, ни к чему корпеть. Спорю с ним, доказываю, что так только Обломов рассуждал. Никакого толку. Будто щебетание птахи слушает, улыбается снисходительно и беспечно. Вяло, с ленцой, признается, что его вполне устраивает учение стоиков.
— Это еще кто?
— Философы.
Каких-то стоиков откопал. Наверно, учили, что лучше стоять на месте, чем идти. Спокойнее.
На каникулы приезжает то с одним приятелем, то с другим. Тоже, видать… стоики. Анекдотами тешатся, зубоскалят. О своей науке хоть бы словом перекинулись.
Паня был дома, когда тятенька расстроенный приехал из Кряжовска с базара.
— Мать, ну-ка, что: Лексей-то женился. Какого жениха упустили! Сам деньги кует. Конь с подковой, Алешке целковый. Татьяна бы за таким мужем барыней жила. Раздобрела бы, а то как веретено, ущипнуть не за что. Привереда! Какой жених уплыл!
— Пусть плывет, — равнодушно заметил Паня. — Не по душе Танюшке, и поминать нечего. Кончу, мы с ней вместе уедем. Учиться будет.
Тятенька свое: на что девке ученье?
— Мужу угодить да детей народить науки не требуется. Может, вдовцу одному в Кряжовске шепнуть? Не больно стар. И ребятни немного: двое.
Я тоже свое:
— Ни вдовца, ни кузнеца не надо мне. Не пойду.
— Ну, как хотитё. — Тятенька махнул на нас обеими руками и с обиженным видом отвернулся. Живите, мол, как знаете, после каяться будете.
Уехал Паня, и опять нет-нет да и начнет тятенька подъезжать с каким-нибудь вдовцом.
— Слышь-ка, Татьяна… В Кряжовске сказывали. Вдовый, неподалечку от пристани местожительствует. Насчет бабенки имеет помышление. Может…
— Полно болтозвонить-то, — осадит его мама. — В домовину твоему жениху пора.
— Ну-к что, — упирался тятенька. — Домовины никому не миновать. Побывшится, дом останется. А коли останется, Татьяне достанется, оно складно и выходит. Татьяна, глядишь, опять невеста, как новый червонец. Дом хороший, я уж обглядывал. И место славное.
Мама обнимает меня, словно вдовец уже стучится в дверь.
— Не отдам супротив ее воли. Ополоумел! То долбил, чтобы с нами век вековала, то хоть за упокойника, а выходи. Еще намаемся без нее. Кем у тебя подштанники стираны, кем весь дом обихожен, огород вскопан, засажен, водой ключевой полит? Вот то-то. И не чалься к Тане. Цыганка ей писаря нагадала и любовь безызменную. Пусть писаря и ждет.
— Мне что! Хоть герцога ждите, — язвил тятенька. — В золоченой карете прикатит.
Я уговаривала не спорить: приедет Паня, его совета послушаем.
— И то дело, — откликалась мама таким тоном, будто про себя говорила: «Какой он в житейских делах советчик!»
Письмо от Пани. По обыкновению, отрывистые фразы, изречения мудрецов о быстротекущей жизни и где-то между Эпикуром и Анатолем Франсом о себе: скоро кончает, прощай альма-матер. Последние слова никак не раскусили. Догадываемся: матер — это университет, матерь, знаньями его напитавшая.
Сидим с мамой на скамье у крыльца. Я на конце рыбу чищу, — тятенька с Витей наметкой наловили. Мама вертит в руках письмо, покачивает головой.
— Мудрецы, альмы… Чего плетет! Нет чтобы попросту. На свою дорогу скоро. В учителя пойдет. Знанье-то какое! Учитель — он везде учитель, и в классе и на улице. На него и глядят не как на других, по нему жить учатся. На Паню поглядят, скажут: гуляка, веселая голова, и приодеться-то у него смысла нет.
— Приодеться, — говорю, — недолго. Будет получать жалованье, еще сами скажем: как денди лондонский одет…
— Какой из него дендя. Тут хлопотать надо, искать, где ему! Живет, как щепка плывет, и за то бог спасет, что куда-то несет. Тебя обещал взять. Думаешь, помнит?
Слова мамы обдают меня крещенским холодом. Наверное, забыл. Экзамены, альма-матер, — до меня ли ему.
И все-таки теплится в душе надежда. Помнит. Доучится, и поедем вместе. Я в любой конец света готова, никакой камчатской дали не побоюсь. С месяц назад приписка у него была в письме, наизусть ее помню: «Танюша,
