поверить не может, что по воздуху доченька прилетела и на землю спустилась из-за облаков. Микола не впервые у нас, но все еще стесняется. Скажет что-нибудь и покраснеет, — никак у него слова в точности по-нашему не выходят. И еще он руки не знает куда девать, темные они от несмываемой краски. На кожевенном заводе работает, белые там, может, у одного директора да его секретарши.
Думала, не будет Володи. Винит он себя, что когда мама у него жила, не мог ее от Натальиных обид защитить. Та раскричится на беспомощную старуху, рот нароспашь, он в сторонку глядит, будто не слышит.
Приехал все-таки. Слышу, уговаривает маму не держать на него зла за старое, а мама твердит, что на детушек она не в обиде, злого слова от них не слыхивала.
Наконец и Паня на пороге. Измызганный плащишко и все та же фетровая шляпа. Невольно прикидываю, сколько же годков ей, бедняге.
Ни разу еще в нашей просторной квартире не было так тесно и шумно. Раздвинули стол во всю ширину, уселись локоть к локтю, как много лет назад на Гряде. По такому случаю грешно было зелья-веселья не выставить. Тятеньку помянули, Витю, Мишу, здоровья пожелали маме.
Канун Дня Победы. Начали вспоминать, кто и где в этот день был на второй год войны, на третий…
Позвонил Вася. Так и так, говорю, семейная ассамблея, приезжай. Слышу: есть приехать! Является с фотоаппаратом через плечо, в руке авоська с бутылками. На этот счет парень у меня не промах.
Шуму за столом прибавилось. Когда до любимой нашей дошло, «По Дону гуляет казак молодой», Вася давай в нас то с этой стороны целиться фотоаппаратом, то с другой.
Славные вышли карточки. А всего лучше, когда Вася снимал нас в День Победы. Стоим мы перед Вечным огнем все в ряд, за нами стена Кремля, сбегающая вниз, и неоглядная заволжская даль.
В первое время мама подолгу не выпускала из рук Васины фото, разглядывала наши лица в увеличительное стекло, узнавала. Потом все чаще спрашивала: «А это кто?» Стала путать нас и постепенно перезабыла.
С каждым днем бедная моя мама беспамятнее. Митю считает гостем. Покажет на плюшевую штору, за которой дверь в его комнату, прислушается.
— Гость у нас там. Важный. Шуметь не велит.
Подойдет к зеркалу, врезанному в шкаф, жалостливо поглядит на себя.
— Что ты там все одна, сюда бы вышла. Худущая какая, видно, покормить тебя некому. Постой. — Принесет кусок хлеба, отщипнет, положит в протянутую руку. — На, поешь.
За день несколько раз подметешь хлебные крошки. Говоришь, нет там ни комнаты, ни старухи. Зеркало. Не верит.
— Как это нет. Комната, большая, светлая. И одна разъединая старуха. Голодная. Вот и дала ей хлебца.
— Поела?
— Пожевала малость.
Меня она любит и хочет, чтобы я была постоянно с ней, но что я дочь ее, не помнит.
Печатаю на машинке и вдруг ловлю на себе добрый внимательный взгляд мамы. Слышу ее шепот:
— Какая ты старенькая, Таня. Мать-то у тебя жива ли?
Обниму ее, шутливо, чтобы не расплакаться, говорю:
— Жива. Мы с ней сейчас обедать будем.
