отзывается она о муже. — Почти под конвоем привели с этой лекторшей меня. Правда, девчонка она вроде ничего, душевная такая… Велела и на будущую беседу приходить…
Она умолкает, перехватив внимательный взгляд Ольги.
— А в церковь-то… — помолчав, тихо говорит та. — Иконы-то мужик, что ли, выкинул?
— Он… — опускает голову Валентина.
— Чего это так?
— Спорить с ним, что ли, будешь? Твой-то Григорий так бы сделал — ты бы что? Такая уж наша бабья доля: с мужиками много-то не навоюешь…
— Ну мой-то бы не позволил, — замечает Ольга.
— Знаю… Тетка Устинья живо бы с ним разделалась. Уважает он ее, видно ведь…
С шумом распахивается дверь, входит Константин.
— Сумерничаете? — весело окликает он, заметив Ольгу. — Шли бы на улицу, воздух-то там, как медовый. Дай-ка, Валя, чего-нибудь перекусить.
— Ну, пойду я, — торопливо встает Ольга. — Забегай, соседушка, в гости. Вдвоем-то все веселее будет.
— Ладно, ладно, Ольга, — кивает Валентина, провожая до дверей соседку: так и не могла понять, зачем приходила жена Григория.
Ольга шла и раздумывала о только что услышанном от Валентины.
«Бога не ругают, даже интересно слушать их, ишь ты!.. Почему же Устинья Семеновна не может спокойно слышать об этих лекторах? Прокляну, говорит, обоих с Гришкой, коль узнаю, что были на этих антихристовых беседах. Или не все рассказала Валентина? Надо будет как-нибудь самой тихонечко наведаться, послушать. Греха-то в этом большого нет, коль бога они там не трогают… Значит, выбросила иконы-то Валентина? Ну и нюх у Устиньи Семеновны, неслучайно, знать-то, попросила меня сходить к Пискуновым, разведать по-соседски, что с Валентиной…»
Лушка торопливо идет, почти бежит по поселковой улице, не вытирая слез. В ушах все еще слышится громовой бас чернявого дьякона, гнусавая скороговорка отца Сергея, всхлипывание Аграфены и стоящих рядом старушек, оплакивающих преданную за богоотступничество анафеме рабу Лукерью.
Услышав свое имя, Лушка бледнеет, потом все понимает, и что-то обрывается в ее груди, стало трудно дышать, и она бросается, расталкивая народ, к выходу из церкви. Зачем, зачем пошла она сюда? Прав был Филарет, уговаривая остаться дома. Он оказался прав, и к нему несет сейчас свое горе Лушка, веря, что Филарет найдет нужные для ее души слова.
Перед самым домом Лушка, не выдержав, бежит к воротам, толкает калитку и, тяжело дыша, взбегает на крыльцо. Плечом распахивает дверь… Филарет поднимает голову от книги и, глянув на нее, прислонившуюся к косяку и безудержно плачущую, радостно встает.
— Я знал, что ты придешь, ждал тебя с минуты на минуту, — рука его опускается на упругое Лушкино плечо. — Теперь веришь ты, кто — друг тебе, а кто — недоброжелатель? Те, собравшиеся в своем храме, ослепленные лживой мишурой и обманными речами церковнослужителя, не поняли и не поймут тебя. Ибо и там, среди них, гнездится обычная людская зависть, тайная ненависть к ближнему, прикрываемая лицемерными словесами. Запомни это, Лукерья, в трудную для тебя минуту, ибо в радости мы многое прощаем недругам. Но не мсти им, расстанься с ними, желая им добра, и это — угодно будет всевышнему… Ах, сестра моя, сестра моя…
Филарет притягивает ее к себе, грудь ее упирается в его плечо, и Лушка думает, что так нехорошо, их могут увидеть. Но он все говорит и говорит ласковые, необычные слова, дрожащий голос его приятен Лушке, и вскоре она забывает об осторожности и, нисколько не удивляется, когда Филарет, грустно вздохнув, целует ее в лоб горячими сухими губами и отстраняет от себя.
— Сейчас из церкви отец с матерью придут, иди умойся. Но еще раз прошу тебя, Лушенька: пойми сердцем, кто в жизни тебе истинный друг. Завтра я почитаю тебе евангелие, ты из священного писания поймешь это. И надейся на меня, я всегда помогу тебе, ясно?
Мельком глянув в его блестящие бархатистые глаза, Лушка вдруг уловила что-то непонятное в душе своей… И в какой-то момент в мозгу вспыхивает: как же Степан?
Свет в третьем окне на втором этаже общежития шахты в этот вечер горел долго. Степан старательно пытался сосредоточить внимание на брошюре о комбайне Гуменника, которую разыскивал уже более месяца и нашел случайно вчера, но перед глазами со страниц возникало холодное, с нервно подрагивающими губами, лицо Лушки, и мысли смятенно путались.
То, что она ушла и даже не оглянулась, было необычно. Раньше при ссорах она только и ждала, когда он нагонит ее, повернет к себе и укоряюще скажет:
— Ну, к чему это? Давай обговорим, кто виноват, кто прав…
И уже через минуту Лушка по-доброму посматривала на него, они уходили все дальше и дальше от дома, поселка, и она как-то особенно ласково вздыхала, замедляя шаг:
— На тебя никак не обидишься, ты какой-то уж очень… негордый, нет — не то! Какой-то доверчивый и все стараешься рассудить, все по клеточкам разложить: это я сделал — моя вина, а в этом ты перегнула — извиняйся. Даже скучно, и поссориться-то до боли в сердце не приходится.
По характеру своему Степан был замкнутым, немногословным. Ребята в бригаде знали это. А вот с нею, с Лушкой, он словно весь раскрывался, с ней он не мог молчать. Вероятно, потому, что с нею просто невозможно было и минуту провести в безмолвии — настолько энергична и жизнерадостна была она сама. Лишь однажды она пришла к общежитию притихшая, молчаливая, а сама украдкой и с явным интересом поглядывала на него.
— Ты что это сегодня? — спросил он.
Она помолчала, потом засмеялась:
— Врут, конечно, они, ребята ваши. Понимаешь, сказали, что ты делаешь какую-то машину и что ты — конструктор… Правда это?
Он рассмеялся:
— Ну до конструктора-то мне еще далеко. Пробую только.
Лушка облегченно вздохнула:
— Вот и я подумала… Помнишь, к нам на шахту приезжал конструктор? В очках, шляпа на нем, таких здесь и не сыщешь, строгий такой. А ты… — она засмеялась, посмотрела на Степана, одетого в коричневую вельветовую куртку и плохо проглаженные брюки, белобрысого, с чуть прищуренными серыми глазами, и доверительно сказала, взяв его под руку: — Ну их, конструкторов, они какие-то непонятные, не будешь знать, как подать на стол…
Лушкины слова кольнули Степана. Он считал, что и такие вот простые парни, как он, могут создавать машины, которых не сделать тем, в велюровых шляпах. Но он промолчал, добродушно решив, что она еще, конечно, не все понимает в жизни. Вот если показать ей те три авторских свидетельства, которые получил он за свои прежние, не очень сложные, правда, изобретения…
— А тот, в очках-то, больше и не приезжает, — заметила Лушка. — Содрал командировочных денег кучу, и — след простыл.
