— Разорвать в клочки красную заразу!
— Зачем приехали в такое время?
— Чего вам тут надо?
— Штаны с их спустить да яблочками в снег на ночь посадить!
— Сюда, сюда вот, на стол, чтоб всем видно было! — звал чей-то голос.
— Не выпущать! — заверещал кто-то. — Тута их растянем и разотрем!
Терентий и Алексей начали пробиваться назад, увидев принесенный кем-то здоровенный, толстоногий стол. Малов почувствовал сильный удар в спину, но не успел оглянуться. Не успели они и подняться на этот стол. К толпе лихо подлетели три тройки с солдатами. Из первых саней выскочил Федич. Прыжком поднялся он на стол, а рядом — плечо к плечу — встали два солдата, увешанные гранатами. По одной держали они наготове.
— Что за шум, казаки? — прогремел над толпой голос Федича. От неожиданной смены обстановки, а может, еще и оттого, что Федич одет был по-барски — дорогая шуба и шапка, белая рубашка с галстуком, — толпа, веками приученная почитать важных господ, мгновенно притихла. — Кто из вас за разбой на больших дорогах, у кого поднимется рука убить женщину или ребенка — выходи сюда! Смелее выходи, не стесняйся! — В толпе никто не шелохнулся. — Среди вас таковых, стало быть, нет?.. А именно в вашей станице находится убийца молодой женщины, учительницы, нашего товарища, Марии Селивановой. У кого-то поднялась рука на безоружную женщину. Мы послали к вам следственную комиссию, чтобы отыскать убийцу, а здесь эту комиссию арестовали. Чьи же трусливые руки в крови?! Пусть он сам выйдет сюда, перед народом, пусть взглянет он вам в глаза! — Федич сделал паузу. — Нет, кто способен поднять руку на слабого, безоружного человека, тот не найдет в себе мужества встать перед народом. И прятать убийцу могут лишь те, кто готов поддержать это подлое злодейство, кто готов с благодарностью пожать кровавую руку убийцы!
— А мы ничего не знаем об том! — послышался выкрик из толпы.
— А в чем же комиссия провинилась перед вами, что ее арестовали? Что она такое совершила, за что наказали? — сурово допрашивал толпу Федич.
Настроение в ней явно переменилось. Злостные крикуны притихли. Слышался только приглушенный ропот. Потом здоровенный белоусый казак, возвышавшийся над толпой на целую голову, трубно прогудел:
— А чего ж мы можем сказать по тому делу, коли ничего не знаем? Видели тут дамочку эту, была она тут, верно. А куда подевалась, того мне и во сне не снилось. Не караулил я ее.
— Тогда так, — объявил Федич, — комиссия может выехать сейчас из станицы, но, чтобы не случилось еще какой-нибудь кровавой глупости, как с Марией Селивановой в Черном логу, организуйте конвой.
Вызвалось десятка три казаков, пожелавших сопровождать комиссию. Они разбежались седлать коней. Толпа начала таять, расплываясь в разные стороны. Антон, заложив свою тройку по-пожарному скоро, через растворенную калитку наблюдал происходящее перед избой. Он вывел подводу на улицу, как только Федич спрыгнул со стола. Подъехав к своим, он увидел в одних санях пулемет, прикрытый брезентом. Не с голыми руками ринулся Федич в это осиное гнездо.
Все четыре тройки выстроились на большой дороге в ожидании конвоя. Терентий настаивал пойти в станичное правление и потребовать у атамана Петрова отнятое оружие. Но тут к обозу подошел плюгавенький казачишка в драной шубе и с узелком в руках. Стреляя взглядом по толпившимся вокруг саней людям, он направился прямо к Сыромолотову.
— Вот, господа большевики, — сказал он, — этот узелок с ливорверами приказано передать главному из вас. Вот я и передаю.
— А кто тебе велел передать это? — спросил Федич, принимая оружие.
— Как это — кто? — удивился казак и с гордостью добавил: — Сами господин станичный атаман, Петров Михаил Василич.
— Вот видишь, какие они ласковые, — усмехнулся Федич и отдал оружие Терентию, — сами доставили. А ты собирался идти. А что же атаман-то занят, что ли, по горло? — пытаясь не выдать улыбки и сурово сдвинув широкие брови, спросил Федич у казака.
— Сами они шибко заняты. Не до большевиков им.
— Ну, иди. Скажи, что оружие принято в целости и с благодарностью.
Вскоре конвой собрался, и обоз из четырех троек двинулся рысью, оставляя мятежную станицу. Солнце садилось в розовато-мутную хмарь. Вечерние дымы над трубами домов лохматились, вертелись в разные стороны и, не подымаясь, отлетали рваными клочьями, предвещая перемену погоды.
Чтобы облегчить усталых коней, пробежавших сорок верст, Сыромолотов сел в сани с комиссией и по одному человеку с других саней пересадил сюда же. Казачий конвой скакал замыкающим.
— А не окрысится ли этот конвой там же, где-нибудь в Черном логу, чтобы совсем уж сделать его красным? — засомневался Дерибас, когда отъехали от станицы верст десять — и половина конвоя обогнала обоз, взяв его в клещи. Ночь все гуще окутывала степные просторы.
— Ежели они дураки круглые, то пусть попробуют, — спокойно ответил Федич, поплотнее запахивая шубу. — Впереди у нас вон солдаты с гранатами да с винтовками, на задней подводе — тоже. А в середине — пулемет с вложенной лентой. И гранаты есть тоже. Надеюсь, заметили они все это наметанным военным взглядом.
— Нет, — возразил Антон, держа вожжи и отворачиваясь от встречного ветра, — не станут они этого делать. Сознательные тут казаки собрались. Добровольно же они согласились проводить. Такие, может, и в Красную гвардию пошли бы, если хорошенько их поагитировать.
Хочется, всегда хочется доброму человеку в добро верить. Никогда не придет ему в голову то, что в темной, коварной душе постоянно бродит.
Выехав за Нижнюю Санарку, передние конвойные отступили с дороги, освободив ее тройкам.
— Ну, прощевайте, красные большевички! — прокричал сбоку белоусый казак из конвоя. — Авось, еще когда и встренемся в чистом поле!
Конвой отстал и вернулся назад. Город уже недалеко.
1
В немыслимых муках, в крови, в неисчислимых страданиях рождалась новая жизнь. Все переворачивалось, трещало, скрипело и кипело в этом водовороте судеб. И отдельный человек, словно крошечная пылинка, терялся в нем. В конечном итоге все решалось большинством. Но не только поднятием рук на митингах голосовали, а и с оружием в рост подымались.
Как ни шумели казаки на сходах в Бродовской и других станицах, а кончилось все-таки тем, что не пошли они с большевиками, с комиссарами и мужиками, которые во сне и наяву бредят ленинскими декретами о земле и о мире. И еще очевидным стало, что не на собраниях и съездах можно привилегии свои отстоять, а только на поле боя, оружием, кровью.
Начали с того, что из Бродовской в штаб 17-го стрелкового полка направили ультиматум, коим предписывалось оружие сдать, а полк распустить. Солдатам обещали свободный выезд из города на родину. Загудели по Троицку солдатские и рабочие митинги, отвергли дружно казачий ультиматум.
Дня через два стало известно, что красные войска вышибли атамана Дутова из Оренбурга. Но Дутов вместе с преданными ему офицерами не продержался бы долго, если б не питала его казачья почва Оренбуржья. Как у мифической гидры моментально отрастали срубленные головы, так полнилось и его войско.
Через считанные дни атаман Дутов объявился в Верхнеуральске, где более ста лет находился Второй отдел Оренбургского казачьего войска. Не все приняли его с радостью. Там все еще продолжала править городская Дума. Иногородние и молодые казаки из фронтовиков начали было создавать Совет, отстранив от власти Думу. Но опять же верх взяла сила большинства.
Вскоре вновь отросла вроде бы срубленная голова гидры, и атаман Дутов грозил Троицку уже пятитысячным войском. Возле города временами рыскали казачьи разъезды. Обстановка с каждым днем накалялась, грозя вспыхнуть новым безжалостным огнем. Городской Совет заседал нередко круглыми сутками, отыскивая возможность для создания новых красногвардейских отрядов, способных защитить город.
К тому же на станцию прибыли два полка 1-й Оренбургской казачьей дивизии, которая двигалась по железной дороге через Москву, снявшись с Румынского фронта. Вел ее председатель солдатского дивизионного комитета, избранный и начальником дивизии, Николай Дмитриевич Томин.
Эшелон остановился в Люберцах, и Томин доложил командующему Московским военным округом, что дивизия в полном составе, со всем вооружением и имуществом, готова служить Советской власти. Но тот почему-то не принял столь щедрого дара, хотя нуждался в войсках.
В Самаре два полка этой дивизии расформировали. А с 11-ми 12-м полками Томин прибыл в Троицк с твердым намерением поставить их на службу Советской власти. Но и здесь не обрадовался Совет богатому подарку, хотя, кроме Семнадцатого стрелкового полка, было создано всего две рабочих красногвардейских дружины, боевая дружина коммунистов и отряд из добровольцев — пленных венгров и немцев.
