Еще он помнил, как выскочил из траншеи и с криком «ура» повел солдат за немцами, отходившими в лощину, видел, как из лощины по ним бил Ромадин из своего пулемета, — и тут он упал, остановленный страшным ударом в грудь, словно с разбегу наткнулся на что-то острое и тяжелое.
Он хотел бежать дальше и даже приподнялся, но когда попытался сделать шаг, то снова упал, пораженный нестерпимой, пронизывающей болью, и потерял сознание.
В последнее мгновение он услышал чей-то крик: «Лейтенанта убило!» — и удивленно подумал: «О ком это он?» Когда его везли на санитарной лодке, он пришел в себя. Утлая фанерная лодка скользила по снегу, качаясь и переваливаясь на ухабах, снег скрипел и визжал под тонким фанерным днищем. Впереди он видел две темные фигуры, но не знал, кто это и куда его везут.
Плечо горело, словно к нему приложили раскаленное железо, при толчках боль становилась невыносимой, но он молчал, стиснув зубы; кровь, бежавшая из раны, затвердевала на ватнике темной мерзлой коркой.
Он лежал лицом вверх, снег падал на его лицо, над собой он видел мутный месяц, быстро бежавший в темных клубящихся тучах, золотые пчелы трассирующих пуль реяли над ним, его обдавало горячими волнами от взрывов мин, падавших рядом, но он лежал недвижимо, до боли стиснув руками края лодки, бессильный что-либо сделать, чтобы защитить себя. После сильного толчка, когда он всем телом навалился на раненое плечо, придавив его к борту, он снова потерял сознание.
Маша взяла холодную, тяжелую руку Гриднева и стала с лихорадочной поспешностью отыскивать пульс, но от волнения никак по могла найти артерию. Андрей не двигался. «Неужели умер?»
Она почувствовала, как от этой мысли ее охватил озноб.
Наконец она услышала слабые и медленные, словно идущие откуда-то недалека, удары крови.
— Бьется, — проговорила она тихо, прислушиваясь к робкому трепету жизни под ее пальцами, и подняла на санитаров, которые привезли Гриднева в ротную землянку, растерянный, вопросительный взгляд. — Он жив...
— Камфару ему надо подкожно, — посоветовал Постнов.
Когда Маша с помощью санитаров стала перевязывать Гриднева, ее охватила внезапная слабость, потемнело в глазах. Огромным напряжением волн она устояла на ногах, но боялась сделать что-нибудь не так. Гриднев потерял много крови: пуля прошла ниже ключицы и разворотила плечо. Постепенно привычные движения успокоили ее, и она стала делать все точно и уверенно, но как бы во сне, словно кто-то другой делал все за нее, а она только наблюдала со стороны.
За дни боев она перевязала десятки раненых, многие умерли на ее руках, но такого с ней никогда не бывало. Тут только Маша поняла, как дорог ей Андрей, как боится она потерять его, и это открытие поразило ее. Она говорила себе, что это неправда, что Андрей ей так же дорог, как и другие раненые, но до боли сердца она поняла, что это не так.
После перевязки кровотечение прекратилось, но Андрей по-прежнему был без сознания, только брови его выпрямились, складки на лице разошлись, и лицо стало спокойным и как бы равнодушным, словно он просто очень устал и уснул глубоким сном.
С передовой донесся близкий стук пулеметов, участились разрывы мин. Кузовлев прислушался, мускулы его сухого, строгого лица затвердели, он сделал знак Постнову.
— Мы должны идти, Маша. Ты будь с ним.
Маша сидела около Андрея. Она впервые так близко видела его лицо: и высокий лоб, и темные, вразлет, как крылья птицы, брови, и прямой, красивый нос, и резко очерченные губы, и маленькую темную родинку на левой щеке, которую она раньше не замечала. Его лицо казалось ей незнакомым и прекрасным, в нем было выражение какой-то большой серьезной мысли, и она удивлялась, как не замечала до сих пор этой красоты. Все в нем было ей сейчас дорогим, он был так близок ей — чужой человек, которого она еще два месяца назад вовсе не знала.
Бой на высоте не затихал. Немцы беспрерывно атаковали позиции полка, раз даже прорвались к самой землянке, а к вечеру перерезали единственную дорогу, связывавшую батальон Арефьева с полком, но Маша ничего этого не знала. Она не слыхала ни разрывавшихся вокруг землянки снарядов, ни стрельбы пулеметов, ни треска автоматов, ни воя метели, бушевавшей за стенами; не знала, был сейчас день или ночь. Для нее не существовало ничего, кроме лежавшего в беспамятстве Андрея. Ранение Андрея всколыхнуло в ней потаенное чувство любви к нему, в котором она раньше не признавалась себе. И теперь потерять Андрея? Нет, она будет бороться за его жизнь, за свое счастье. Немногое могла она сделать — одна в этой землянке, на голой высоте, со всех сторон окруженной врагами. Она делала ему уколы камфары, когда пульс у него слабел, давала лекарства, поила вином, растирала спиртом ноги и руки.
Коптилка вздрагивала при близких разрывах снарядов, маленький, беспомощный огонек трепетал, дымил, и казалось, вот-вот погаснет — так и Гриднев всю ночь был между жизнью и смертью. Иногда Маше казалось, что он делал какое-то чуть приметное движение, тогда она склонялась над пим и замирала в ожидании.
Перед рассветом в землянку прибыли еще двое раненых: Ахутин и один из новеньких. Новенький, по фамилии Семичев, раненный в голову, дошел сам и вместе с Постновым привез на санках Ахутина. Второй санитар, Кузовлев, был убит.
— Долго лечить меня будете? — спросил Ахутин после перевязки.
Постнов не дал ответить Маше, боясь, что она скажет правду.
— Не расстраивайся, Григории Михайлович, у тебя рана легкая, через недельку опять воевать будешь!
Ахутин недоверчиво посмотрел на жалостливое, ласковое лицо Постнова и промолчал.
Не докурив самокрутку, Постнов заторопился и собрался уходить. Маша сказала ему, чтобы он сначала отдохнул, обогрелся.
— Ну вот еще! — Постнов застенчиво улыбнулся. — Отчего бы это мне устать?
Перед уходом он задержался у порога и сказал Маше тихо, чтобы не услышали раненые:
— Батальон отрезан. Как же ты тут одна... если вдруг немцы прорвутся?
— Уж как-нибудь, — шепотом ответила Маша, указав взглядом на стоявший в углу автомат.
Ахутин догадался, о чем говорил Постнов, и попросил Машу поставить его карабин поближе к нарам:
— Солдату, хоть и раненому, без оружие нельзя... Маша предложила Ахутину и Семичеву поесть. Семичев, приподнявшись, стал есть суп из котелка. Ахутин отказался:
— Ничего, Машенька, мне не надо, вот только папироску сверни, курить хочется, а там некогда было.
— А наши все равно устоят! — убежденно сказала Маша. Ведь отдать высоту значило для нее отдать немцам Андрея!
Семичев вскоре уснул, но Ахутину не спалось. Он лежал неподвижно, глядя на темные, еле различимые в полумраке бревна наката над головой и настороженно прислушивался к стрельбе. Он чувствовал себя еще солдатом второй роты, все его мысли были там, где сражались его товарищи. Ему было неловко и обидно лежать в тепле и покое, как будто он сам был виноват в этом.
«Если немцы пойдут на минометную батарею, надо бить их во фланг... А вдруг младший лейтенант не догадается? — с тревогой думал Ахутин. — Надо было сказать ему, что запас патронов в погребке лежит; правда, Сарьян знает об этом, но ведь его могут убить... Ах ты, растяпа!..»
Ночью приходил врач, прикомандированный к батальону. Шпагин посылал за ним еще днем, но он дожидался темноты, чтобы пройти на передовую, и то ему пришлось бежать и несколько раз падать в снег, спасаясь от обстрела.
Закурив трубку с каким-то очень крепким, неприятно пахнущим табаком, он нетерпеливо выслушал Машу и стал перевязывать раненых; руки его при этом дрожали. Маше казалось, что он причиняет раненым ненужную боль, и ей хотелось оттолкнуть его. Это был худой человек с длинным желчным лицом и крупными, почерневшими от табака зубами.
— Этот не выживет, — сказал он о Гридневе, подняв густые черные брови над круглыми роговыми очками, — Он потерял слишком много крови.
Маша сжала кулаки, гневно взглянула на него:
— Неправда, он будет жить!
Врач криво усмехнулся, сложил инструменты в сумку и сухо щелкнул замком.
Затем ненадолго заходил Шпагин. Лицо его осунулось и потемнело, злые, колючие глаза глядели строго, испытующе, словно обвиняли в чем-то. Двигался он резко, порывисто и непрестанно курил. Полушубок Шпагина на правом плече был прострелен, из дыры торчала шерсть. Маша сказала об этом Шпагину.
— Знаю, Маша, это осколком вырвало, плечо не задето, — каким-то ровным, скучным голосом сказал Шпагин. — Что говорит врач?
— Он считает, что все зависит от организма, — уклончиво ответила Маша: ей не хотелось повторять слова трусливого, равнодушного человека.
— Так мог сказать только плохой врач, Маша. — В голосе Шпагина была теперь злость. — Надо помогать человеку бороться с болезнью, а не разводить руками! — Затем он добавил, вздохнув: — И мы не можем переправить его в медсанбат!
— Его и нельзя сейчас везти, ему нужен полный покой. И ведь там никто не будет за ним так смотреть... — добавила Маша, вспомнив дрожащие руки врача, но тут же умолкла: ей казалось, что последних слов она не должна была говорить.
