— Он считает, что все зависит от организма, — уклончиво ответила Маша: ей не хотелось повторять слова трусливого, равнодушного человека.
— Так мог сказать только плохой врач, Маша. — В голосе Шпагина была теперь злость. — Надо помогать человеку бороться с болезнью, а не разводить руками! — Затем он добавил, вздохнув: — И мы не можем переправить его в медсанбат!
— Его и нельзя сейчас везти, ему нужен полный покой. И ведь там никто не будет за ним так смотреть... — добавила Маша, вспомнив дрожащие руки врача, но тут же умолкла: ей казалось, что последних слов она не должна была говорить.
— Да, это верно, — согласился Шпагин.
— Не берег он себя, — сказала Маша, — горячий он и какой-то отчаянный был...
Шпагин долго молчал, устало склонив спину, будто не слышал ее, потом вдруг поднял голову и заговорил горячо и страстно:
— Да, он не жалел себя, а мог ли он поступать иначе? Это не жертва, не героизм, это долг, Маша, понимаешь, — долг каждого человека — не думать сейчас о себе! И нет ничего выше этого долга — ничего нет!
Уходя, Шпагин наклонился к Андрею, откинул со лба волосы и долго всматривался в его лицо.
На исходе ночи у Андрея начался жар, он то беспокойно метался, сбрасывая с себя полушубок, стонал, то снова лежал неподвижно.
...В ушах у него стоял сильный шум и острой болью отзывался в голове, но иногда сквозь этот шум Андрей слышал обрывки какой-то музыки; ему нестерпимо хотелось узнать, что это была за музыка, но шум прерывал ее, и он никак не мог уловить мелодию.
Музыка шла откуда-то сверху, и, чтобы яснее слышать ее, он стал взбираться вверх по голым, обледеневшим скалам, хаотически нагроможденным отвесной стеной. Каждый шаг давался с огромным трудом, Андрей срывался, падал, снова вставал, ему не хватало дыхания, он до крови изранил руки и ноги, и они горели огнем, но он продолжал карабкаться вверх, цепляясь за острые камни и корни деревьев, росших на скалах, — очень важно было понять, откуда доносится эта музыка.
Сквозь беспорядочный оглушающий шум прорывались ее раскаты — страстные, трагические; в мощных оркестровых звучаниях стремительно неслись, яростно сплетаясь в схватке, две контрастирующие мелодии: под железной поступью грубой, жестокой, неумолимой силы жаловался ж плакал живой человеческий голос. Андрей взобрался уже высоко: серые скользкие скалы окутаны холодным туманом, внизу клубятся темные тучи, ураганный ветер рвет одежду, толкает Андрея в пропасть, ревет в ущельях угрожающими, беспощадными голосами, с шумом раскачивает и гнет высокие сосны, вырывая их с корнем; огромные камни с грохотом катятся вниз.
Так вот отчего у него такой шум в голове!
Андрея охватывает страх, он останавливается. Но вот в рев и завывание бури вихрем врывается призывная, героическая мелодия, она вступает в битву с силами судьбы. «Нет, отступать нельзя, надо дойти до конца», — и Андрей снова бросается вперед, наперекор ураганному ветру.
Ветер начинает слабеть, шум затихает, музыка слышится яснее, победную мелодию сменяет скорбный, сосредоточенный голос; это очень знакомая музыка, но Андрей никак не может вспомнить ее...
Наконец он достиг вершины горы, покрытой ослепительно белым снегом. Он стоит на ней, измученный, задыхающийся, шатаясь от изнеможения, в изорванной одежде, и с удивлением глядит на открывшийся ему необъятный простор: во все стороны, куда достигает глаз, из моря белого тумана вздымаются волнами снежные вершины, усеянные сверкающими каменьями. Солнца нет, но все залито необычайно ярким белым светом, от которого больно глазам; дышится легко и свободно, грудь распирает победное чувство освобождения; ветер холодит щеки, развевает рассыпавшиеся волосы, а сверху льются чистые, прозрачные звуки величественной музыки, медленно, спокойно, как плеск набегающих волн неумолчного моря, звучат ясные аккорды — они поют о светлой радости...
И Андрей перестал ощущать боль, тело стало невесомым, словно не принадлежащим ему. Не было ни времени, ни пространства — была только изумительная, нечеловеческая музыка. И слезы великого облегчения, освобождения от боли покатились по его щекам, он улыбнулся.
«Неужели это смерть?» — подумал он.
Увидев эту беспамятную, отчужденную улыбку на лице Андрея, Маша бросилась к нему: лоб у него был горячий, влажный, под ее руками во вздувшихся артериях, бешено стучала кровь.
— Андрей, что с тобою? Он умирает! — Маша думала, что кричит во весь голос, но слова ее прозвучали глухим стоном.
Ахутин не спал и услышал этот стон. Ему стало невыносимо жаль Машу. Но чем он мог помочь ей? Он не мог даже повернуть к ней свое израненное тело... И Ахутип вспомнил, как однажды утешал свою трехлетнюю дочь, испытавшую свое первое в жизни горе: кошка задушила закоченевшего голодного воробья, залетевшего в избу. Он взял девочку на руки и долго ходил с ней, говорил, что воробышек непременно поправится и будет жить, рассказывал дочери волшебные сказки, в которых злые всегда бывают наказаны, а добрые награждены, и дочка, обрадованная победой добрых сил, доверчиво, с безмятежной улыбкой уснула у него на руках.
Ахутин немного приподнял голову и тихо проговорил:
— Что ты, Маша...
«Почему, почему он должен умереть? Кто виноват в этой несправедливости?» — напряженно думала Маша.
И тут она нашла ответ на свой вопрос и задохнулась от спазмы охватившей ее ненависти:
— Проклятые фашисты!
— Не убивайся, Маша... Переборет он смерть.
В этот момент Андрей, не открывая глаз, еле слышно прошептал: «Маша, это ты здесь?» — веял ее руку и снова впал в забытье.
Еще ночь Андрей провел в беспамятстве, в тяжелом бреду. К утру он попросил пить и уснул.
Проснулся он ранним утром. Сквозь маленькое оконце, расписанное сверкающими ледяными узорами, брезжил густо-синий рассвет, освещая землянку зыбким пепельно-серым светом; коптилка на столе едва светила тонкой, как лезвие ножа, полоской пламени. Он ощутил на лице чье-то горячее, тяжелое дыхание и, повернув голову, увидел слева от себя большое, с крупными чертами, сильно заросшее лицо спящего Ахутина. Андрей удивился, он не помнил, когда Ахутина принесли в землянку.
А затем он увидел Машу.
Под утро она уснула, сидя на нарах, засунув руки в отвернутые рукава полушубка; голова ее была откинута назад и опиралась о стену землянки, верхняя губа приподнята, светлые волосы выбились из-под шапки, на уставшем лице резко выделялись синеватые круги под глазами.
«Милая, измучилась, изнемогла, видно, без сна...»
Андрею очень хочется пить, во рту пересохло, но он не осмеливается будить Машу.
— Спи, Машенька, спи, — шепчет он тихо и радостно.
Где-то невдалеке ухают орудия, снаряды со свистом пролетают над головой и падают совсем рядом, землянка вздрагивает от их разрывов; доносится резкий, сухой стук пулемета. Андрей прислушивается к стрельбе и старается отгадать, в каком положении находится рота.
«Наш «Дегтярев» стреляет! Наверное, удержали траншею!» — думает он с удовлетворением.
Потом он пытается сосчитать, сколько времени прошло после ночного боя, в котором он был ранен, но мысли путаются, он сбивается и бросает подсчет.
В землянке холодно, неуютно. Печка погасла, ветер тоскливо подвывает в трубе, тянет по полу и наметает под дверью, покрытой толстым слоем мохнатого инея, длинные полосы снега. Андрей плотнее натягивает на себя полушубок и долго лежит неподвижно, мысленно перебирая события последних дней. Рана его горит, он не знает, что с плечом, но двинуть рукой не может.
«Неужели отвоевался?»
Он с любопытством рассматривает свои вытянутые поверх полушубка руки с похудевшими тонкими пальцами, пробует подвигать пальцами раненой правой руки — они шевелятся вяло, непослушно.
«А ведь я мог умереть!» — приходит ему в голову мысль. Холодок пробегает по его телу, он долго лежит, вдумываясь в смысл этой фразы, внимательно разглядывая землянку, все предметы, всякую мелочь, словно открывая в них какой-то новый, глубокий, до сих пор неизвестный смысл. Глядит на замерзшее оконце, любуясь бесконечной игрой света в ледяных кристаллах при малейшем повороте головы: синего света, падающего снаружи, и желто-золотистого — от коптилки; это целый мир из тончайших иголок льда, словно рукой великого художника расположенных на стекле в строгом, гармоническом порядке; он никогда раньше не задумывался, почему эти кристаллы складываются в такие бесконечно разнообразные, неповторимые, но всегда поразительно красивые рисунки. Надо будет выяснить это...
Как удивительна и бесконечна жизнь!..
Он вспоминает, что когда приходил в сознание, то всегда видел возле себя Машу.
Значит, она все время была здесь. Она перевязывала его, делала уколы, он это смутно помнит. Может быть, она и спасла его.
Он всматривается в ее лицо — на нем незнакомое, новое выражение. Какое-то внутреннее чувство подсказывает ему, что между ними что-то произошло, новое и важное, он явственно чувствует, что она стала ему ближе, но почему и как это случилось, не может припомнить.
