— Области, граф. Все эти леса, поля и реки — все ваше. Людей же надо обращать в истинную веру с большой осмотрительностью, и я предпочитаю спасать их души, не задерживая надолго тела в земной жизни.
— Мне понадобятся и руки и спины, почтенный отец. Из этих зверей выходят хорошие землепашцы.
— Восток велик. Тут всем всего хватит. Вам, рыцарям, — земель, нам, пасторам Христа, — людей.
— Итак, Новгород ваш. Крестите его, как хотите. Волга ваша, Днепр, церкви. В Киеве я не трону ни бревна, ни человека.
— Да там, говорят, уж и так нет ничего, кроме пепла, — замечает епископ.
За окном раздается звон бубенцов.
Магистр глядит в окно: на санях, убранных персидским ковром, развалясь, сидит в собольей шубе боярин Твердило Иванович. С ним лазутчик Ананий.
Магистр (епископу). Поселите здесь колонистов и дайте им каждому по две, по три местных бабы. Они нарожают немцев.
Входит опухший, пьяный Твердило. За ним Ананий.
Твердило (радостно-возбужденный). Граф, я получил приятнейшее известие: Новгород не хочет защищаться. Мой человек сейчас оттуда.
Ананий (в одежде торгового человека, падает на колени). Государь магистр! Прикажи веревки грузить.
Магистр. Веревки? Что такое?
Ананий. Новгородских смутьянов вязать.
Магистр. О! Верно сказал. Веревки мы забыли. (Обращается к интенданту) Возьмите двадцать, нет, сорок возов с веревками. Верно сказано. (Ананию.) А ты возвращайся назад, гляди в оба, ворота Новгорода за тобой.
Ананий. Государь магистр! Спешите. Меньшие люди вызывали князя Александра Невского.
Магистр поднимает бокал, обращаясь к худому, высокому рыцарю:
— Я пью за псковского князя Гуперта!
Твердило садится на пол.
— А я кто? — спрашивает он удивленно, но пьет за Гуперта.
— Я пью за киевского князя Феодориха. Господь не рассудил управлять вам сарацинами в Святой земле, — поможет, будем верить, в Киеве.
— А я кто теперь? — опять растерянно спрашивает Твердило.
Магистр обращается к другому рыцарю, могучего, гладиаторского склада, курчавому красавцу.
— Будьте князем русских путей, держите их от Азии до Рима, мой дорогой князь Суздальский.
Твердило, уже захмелевший, с трудом говорит по-латыни:
— Да здравствует благодать веры истинной, римской! Да живет магистр, граф фон Балк! А я кто, государь мой?
Магистр. Ты теперь, как и раньше, дерьмо.
Ночь. Гудит площадь. Взволнованно дышит толпа. Народ, волнуясь, ждет решения Совета. Новгородцы-горожане и крестьяне из деревень. В Совете те же страсти, что на улицах города. Князья Василько и Иванко кричат, как на торжке:
— Берите из нас любого князем! На вашей воле и правде жить будем!
— Новгород сам себе голова! Вон князя из города! Не прими в обиду, князь, не гневайся, любить тебя любим, а воевать не хотим! — кричат купцы Александру. — Не люб ты нам!
Но сейчас это уже не тот Александр, что мирно ловил рыбу в Переяславле. Перед тщеславным Советом Господ стоял князь — и не свой, местный, которому можно было приказать что угодно, а князь русской земли, простершейся между Ордой и рыцарями, князь-лапотник, привыкший к трудностям…
— Не любовником пришел я к тебе, Господин Великий Новгород, — останавливая споры, говорит Александр, — а хозяином земли русской. Где стою, там и остаюсь. Я князь-лапотник. Эля не пивал, сластей заморских не пробовал. Не открою немцам пути на Русь, не отдам немцам рек русских, не пущу ни на Суздаль, ни на Владимир, ни на Волгу, ни на Днепр, ни к морям нашим.
Посадник. А я б так сказал: немцев пустить, да и стравить их с Ордою, а нам сроку выждать.
Александр. Третий сроду еще не выигрывал.
Посадник. За Ордою зла много, князь, а тут мы откупимся. Выставим золотую да серебряную дружины.
Александр. Вы с деньгой, я со слезами. Моя дружина злее. Собрал я слезы всея земли русской.
Опять раздаются голоса:
— Не хотим боя!
Александр. Новгороду обиды не будет, биться буду за Псковом, на чужой земле. Слово твердо. А мешать станете, кликну Суздаль и Владимир; не погляжу, что свои, — кости из вас повывертываю.
Василько и Иванко. Народной слезой не прокормишься!
Александр. А вы бы, гости дорогие, отъезжали отсель. Путь вам скатертью!
Василько и Иванко. Мы ж за тебя стоим, за войну, Ярославич!
Александр. Войну воевать — не комедь ломать: дело трудное. Чтобы и духу вашего тут не было!
Он быстро подходит к окну терема, резко распахивает его на мороз и возвещает народу:
— Слышишь ли меня, Господин Великий Новгород?
— Слышу! — отвечает площадь.
— Монгол залег на Руси от Волги до Новгорода. Латиняне идут с запада. Русь меж двух огней. Встань за нее, за отчизну, за родную мать! Слышишь ли меня?
— Слышим!
— Встань за русские города, Господин Новгород, — за Киев, за Владимир, за Рязань!.. За Русь!
— Слышим!..
— Не отдадим Руси! — кричит народ. — Сбирай народ, князь!
В толпе затевается песня:
Вставайте, люди русские,
На славный бой, на смертный бой!
Вставайте, люди вольные,
За нашу землю честную!
Врагам на Русь не хаживать,
Полков на Русь не важивать,
Путей на Русь не видывать,
Полей Руси не таптывать.
Живым бойцам почет и честь,
А мертвым слава вечная.
За отчий дом, за русский край
Вставайте, люди русские!
Пар дыханий клубится над поющей толпой. Бубны и рожки.
Кольчужный мастер Игнат открывает — хоть на дворе и ночь — свой лабаз. При свете масляных плошек и факелов он выбрасывает на прилавок боевой товар — кольчуги и мечи.
— Бери, кому надо! — кричит он. — Бери во славу святой Софьи!
Новгородская молодежь весело разбирает его добро. В толпе и князьки Иванко и Василько.
— Ну, куда денемся? — спрашивает Иванко.
— К немцу разве податься? — говорит Василько.
— А вы, князья, ехали бы к хану в Орду да там жалобу подали… на Ярославича! У-у, низкий поклон вам бы был! — шепчет им подвернувшийся рядом Ананий.
В толпе Буслай и Гаврило встречают Ольгу.
Гаврило. Ну, говори слово, ждать боле некогда, завтра в бой итти.
Буслай. Чего тянуть, Ярославна, право!
Ольга. Пусть судьба решит, как быть.
Она идет и поет о себе в поющей толпе:
Не кудри золотые хороши в женихе.
Не рост высокий, не голос громкой,
А берет за сердце храбрость львиная,
Мужество великое.
Пусть судьба меня рассудит,
Который из двух храбрей — тому и сватов засылать.
Жара в ордынских степях. Тысячи кобылиц пасутся вольными табунами. Скачут гонцы. Арбы купцов скрипят, как журавли, стекаясь со всех краев к ставке хана. Жара и пыль. Шатер хана на могучих колесах окружен частоколом копий с конскими хвостами. Вдоль частокола — лабазы ханских приказов, как ярмарочные ларьки. Тут китаец поднимает драгоценные камни, сквозь лупу разглядывая их на ладони и тонкими щипчиками отбирая дурные камни. Рядом монгол считает золотые слитки. За ним локтями меряют шелк. Пересыпают чаи. Перебирают меха. Грузят войлоки. Пишут грамоты.
— Трех шкурок недостает! — говорит счетчик привезшему дань туркмену.
— Недостает! — проносится по рядам. — Трех шкурок. Что?.. Недостает…
Туркмена волокут к виселице, на которой торопливо, едва успевая отирать пот, работают палачи. Какой-то русский отказывается пройти между костров, чтобы очиститься и получить право лицезрения хана.
— Я чистый, господа татары! — говорит он. — Мне нечего меж огня ходить!
Ему тут же рубят голову — торопясь, мимоходом, в великой суете делового дня.
Князьки Иванко и Василько с подарками пожаловали к хану. Они подают собольи шкурки одному дворцовому чину, и их допускают к прохождению костра. Далее они посылают шкурки главному визирю и жене хана, и им дозволено, преклонив колена у входа, войти в шатер и видеть хана. Они подползают к нему на коленях.
Старшая жена хана, сидя рядом с супругом, гладит подарок — соболью шкурку — и ласково глядит на гостей.
— На Искандер-хана своего жалобу принесли, — докладывает визирь.
— Что сделал дурного он? — спрашивает хан.
Василько, приложив руки к груди, говорит:
— Прижимист он, государь-батюшка. Самодурен. О себе одном забота.
— Мы князья хорошего рода, — говорит Иванко, — а никуды не допускает. Сам вот войной пошел против немца, нас не взял. Все себе!..
