административное, в десять этажей, левее — гостиница — в двенадцать. Америку догоняем.
— А те вышки? Вы тоже в курсе?
— Пожалуйста. Туннели роют. Подземная дорога будет, как в Лондоне или Париже. Метрополитен.
Единственно, чего он не знал, где поесть. Сунемся в магазин — ЗРК, закрытый рабочий кооператив, хлеб по карточкам. Столовые — для прикрепленных. Москва тоже на пайке. Есть магазины, полные самой соблазнительной еды, — и белый хлеб, и наискось нарезанная колбаса, и сыр со слезой… — но все на золото. Торгсин. Торговля с иностранцами. Будь у нас золото, и мы бы за иностранцев сошли. Переглянемся, эх, мол, беднота, хоть бы один золотой зуб на троих, и того нет. Дмитрий Макарович советует подтянуться и потерпеть.
— На гвоздилку двинем. На Даниловский рынок.
Двинули.
Народу на гвоздилке как семечек в подсолнечнике, только все движутся, одни продают — шапки, пиджаки, рубахи, кофты, валенки… другие прицениваются, щупают, торгуются. Мы продираемся дальше, где торгуют съестным. Дмитрий Макарович первым врезается в людской водоворот, мы за ним. Оглянется, тут ли мы, и опять работает плечом и локтями. Меня больше всего тревожит, выдержит ли мое старенькое плисовое пальто, перешитое из маминого сака, не расползется ли оно в этой безжалостной толчее.
Выдержало.
Купили пирожков с капустой, можно бы и назад, где-нибудь в сторонке поесть, но выбраться не так просто: со всех сторон сбились люди, трясут разным тряпьем, карманными часами на цепочках, связками старых журналов, выкрикивают: «А вот комплект «Аполлона», отдам по дешевке». «Часы «Павел Буре», кому «Буре»!» «Бери жилетку, задарма отдаю. Хватит жилетки на три пятилетки, износу не будет»…
Выбрались, встали у забора с витриной. За проволочной сеткой объявления. Делаю вид, что с интересом читаю их, сама уминаю пирожки. Объявлений множество, и все об одном: в Москву, в Москву. Многие начинаются напористо, воинственно: «Одесса на Москву!», «Житомир на Москву!», «Бузулук на Москву!», даже «Казань на Москву!». В обмен за угол в Москве предлагают собственные дома, особняки, дачи с верандами, садами и надворными постройками. Какой-то Егор Полушкин рвется в Москву из Кологрива, Наум Поляков из Бердичева, Лев Соколов из Балахны… И чего, думаю, не живется вам, где отцы ваши и деды жили? Стало быть, выгода, ежели целые дома на московские углы меняют.
Подкрепились, опять трясемся в трамвае. Другой конец Москвы оказался в Останкине.
По залам шереметьевского дворца, ради которого нас и привез сюда Дмитрий Макарович, шла я как во сне. Даже во дворцах арабских владык, описанных в «Тысяче и одной ночи», я не могла вообразить такой игры фантазии зодчих, ваятелей и живописцев. Не верилось, что в нем жили обыкновенные люди, хоть и в кринолины разодетые. По скольку же метров приходилось на человека?
Наутро Дмитрий Макарович спозаранку умыкался куда-то. За чаем погадали и решили, что надумал проведать кого-нибудь из университетских друзей.
Ребята убежали кататься на салазках, — где-то неподалеку облюбован у них пустырь с пригорком. Девочка увела меня в свой угол с игрушками, показывает тряпичные узелки, — на них чернилами выведены глаза и рот, это куклы. Есть и посуда: черепки от блюдцев, чашка без ручки, банка из-под ваксы, с десяток старых пуговиц. Хвалю ее богатство, сама прислушиваюсь, о чем это Паня и Аксен Петрович расспорились. Негромко, но серьезно, истово. Пятилетка, великие стройки… Любят у нас мужики о политике посудачить.
Паня говорит вроде бы правильно: самое главное, чтобы лучше жилось. Аксен Петрович соглашается.
— Понятное дело, на то всех — и трехсотлетних и временных — и турнули. Что же, думаете, революция кончилась? Нет, Павел Астафьевич, на полном газу идет. Без штыков, трудовая. На великие дела народ рукава засучил. Выполним пятилетний план, другой примем. Изголодались люди по работе. Мировая война, гражданская… Сколько лет окопы да атаки, ружья не выпускали из рук.
— Хлеба досыта не едали, — в тон ему договаривает Паня. — Выпала мирная полоса, народ опять впроголодь. Великие стройки… У самих ремни затянуты до хребта.
По его словам, и частника урезали рано, и с великими стройками надо было обождать, и повременить бы деревенский уклад рушить.
— На технику молимся, чуда от нее ждем. Не будет чуда. Людям руки развязать надо.
— Так, так, — язвительно тянет Аксен Петрович, — вот и прояснилось мне ваше просвещенное умозрение. Руки, стало быть, развязать. Кому это? Частнику, деревенскому богатею? Обогащайтесь, господа непманы, а ты, рабочий человек, трудись на них, как, бывало, на Рябушинских; мужик на своей полоске сохой елозь. Веселая картина получается. Не в обиду будь сказано, вы по жизни где-то обочиной идете, со стороны поглядываете. Так, ваше просвещенство, недолго и в болото забрести. Бедность, говорите. Верно, бедно живем, с едой туго, с одежкой плохо. А я вот так мыслю: будет государство богато и каждый будет богат. Государство же не чье-нибудь, наше. А вы толкуете — стройки рано, колхозы рано, сперва карамелек нам давай.
Вижу, доводы Аксена Петровича не убеждают Паню, он опять доказывает, что сперва людей надо на ногах укрепить, потом и великие задачи ставить.
— Не о карамельках речь. С хлеба начать, с одежи. Не важно, кто нам штаны сошьет, частник или потомственный пролетарий, было бы что застегнуть. Беспортошными да босыми Америку не догоним.
— Точно. Минимум, климат не дозволит. А как же одеть-обуть прикажете без техники? Земли безмежные поднять? То-то. Что партия на технику жмет, дело верное. Проблему я так квалифицирую: машин нехватка. Всяких. Мое дело взять. Автобус вожу. Чей? Английский. «Лейланд». Сами видели, много ли их. Такси — и того меньше. Опять же чьи? «Рено», французские. За каждую, поди, по малепке золота сыплем. А поезда? Горе! Паровозы старые, идут — отдуваются. Погляди, на вокзалах что! Люди во все концы едут, на Магнитку, в Заполярье, к Тихому океану… Везде заводы строят, города, всего надо — кирпича, железа, стекла, цемента, ситца… А без машин, минумум, лапоть сплетешь. Не молимся на технику, силу ее видим, время бы эту силу и вашему просвещенству разглядеть. Серчаете небось, что я гостю и так прямо режу. Люди свои, советские, лучше начистоту.
Не понравилось мне, что Паня слушал Аксен Петровича как-то небрежно, с улыбочкой, мол, ну, ну, отведи душу. По-моему, тот все верно говорил. Вперед надо глядеть, а что того нет, этого нет… Пережить надо.
Пришел Дмитрий Макарович, лицо раскраснелось от мороза, сияет каким-то озорным торжеством. Распахнул пиджак, жду, сейчас вытащит бутылку с казенной сургучной головкой. Верно, лезет в карман и — с победным выражением вытягивает три бумажных полоски.
— Достал! В Большой. На «Лебединое озеро».
Я про себя похвалила его за догадливость и старание
