Потеплевшим голосом Ефим Осипович ответил ему:
— Известно нам о вашей подержанности, Иван Романович. Но я думаю, товарищи, что мы сочувственно учтем его недомогание и не пожалеем, сколько там надо, средств подлечить Ивана Романыча. Он, безусловно, оправдает себя.
Я посмотрел на часы. Заседание длилось два часа пятнадцать минут. Я не помню случая, чтобы каким-либо колхозным правлением столько важных вопросов было рассмотрено за столь короткое время. Конечно, это было умение Ефима Осиповича без обиняков, просто и немногословно раскрыть суть решаемого вопроса и подвести людей к разумному его решению. Правда, простота выражений Евсюгова часто граничила с грубоватой примитивностью, но это была уже не вина его, а беда. И еще одно драгоценное качество в натуре Евсюгова, несомненно, помогало делу — его прямодушие. Оно шло от его открытого лица и взгляда, от той душевной непосредственности, с которой он подходил к любому вопросу. Не надо было гадать, что он о ком-либо думает или как относится к чему-либо, его лицо — открытая перед вами книга. Может, это является недостатком для человека, руководящего большим коллективом людей, и, возможно, такая прямолинейность даже повредит делу, но таков уж был Ефим Осипович Евсюгов. И вполне может быть, что кратковременная его работа в колхозах в какой-то степени прямо зависела от этого наивного, почти детского прямодушия. Бывает и так...
Из-за позднего времени или по какой-то другой причине Евсюгов решил не искать для меня квартиры и пригласил переночевать как-нибудь у него. Оказалось, что он и Петляев живут постояльцами в избушке у бабушки Катерины и спят на полатях. Для их семей квартир в Федьковке пока не выкраивается, и как выйти из этого трудного положения, председатель с заместителем пока не придумали. После скромного ужина оба они залезли на полати, а для меня бабушка Катерина постлала постель на голбчике.
Хотя я и проснулся очень рано, но Евсюгова и Петляева в избе уже не было.
— Да черти в кулачки еще не бьют, как они убегают, — объяснила бабушка Катерина. — У этого председателя жадность до работы невообразимая. Себе покою не знает и другим не дает. Только и ладит — а нельзя ли из чего еще какую выгоду получить.
— Чем же это плохо?
— А я и не сказала, что плохо. Только не каждому это по губе. Тут десять председателей перебывало. Один учил, другой переучивал, третий выправлял, четвертый сам выправиться не мог, а пятый — расплетай мочало, начинай сначала. Так колесом и шло. А народ-то и вконец охладел к артельной работе. Вот поди-ка, втолкуй обленившемуся человеку работушку полюбить. Крутенько берется Ефим Осипыч, только боюсь — не укатали бы сивку крутые горки.
Когда бабушка Катерина брала с окна у стола солонку, угощая меня запашистой печеной картошкой, я увидел на подоконнике за занавеской две пустые поллитровки и третью недопитую. Спросил бабушку.
— Это кто же у вас увлекается?
— Ой, да чего-то опять Петляев уж который день прикладывается. Он ведь запойный. Через это и в Коптяевой с председателей-то слетел. Приставили вот к Ефиму Осипычу на исправление, как не падок он на это зелье-то, так не знаю, кто кого пересилит?
Новыми любопытными гранями повертывалась ко мне фигура федьковского председателя с его заместителем, но как ни интересно было для меня продолжать разговор с добросердечной бабушкой Катериной, однако надо было торопиться в контору. Твердо уговорились мы с Евсюговым перед сном: с утра объехать с ним артельное хозяйство и посмотреть, как приступят в бригадах и на ферме к выполнению принятых правлением важных решений. Но, как объяснил мне Евсюгов, когда я пришел в контору, они с Петляевым еще на полатях ночью договорились не проверять, а организовать выполнение решений правления, ввиду их чрезвычайности, и потому встали и уехали еще до рассвета. Меня они решили, как гостя, за очень ранним часом не будить, и мне осталось только подосадовать на себя, что я не слышал, как они перешагивали через меня, слезая с полатей.
Ефим Осипович по простоте душевной, наверное, и не понял, каких драгоценных наблюдений за его работой он лишил меня именно этим утром, хотя сам первый высказал такое страстное желание показать мне все свое хозяйство. У меня не оставалось времени задерживаться в Федьковке дольше полудня, должен был я посмотреть еще пуск межколхозной гидростанции в соседнем районе, и я сказал об этом Евсюгову.
Он по привычке тесно сдвинул брови, поворошил волосы на затылке.
— Тогда вот так — с моих слов запиши об этом колхозе — каким я его принял. Ты, наверное, бывал в худых колхозах, так хуже этого колхоза нету! — и замолчал, уставившись немигающим темным взглядом в пол.
Я ожидал, что он чем-то подкрепит эту мрачную оценку своего колхоза, но, как видно, краткость при выражении своих мыслей была в его характере постоянной. О колхозе он больше ничего не добавил.
— Ну, а без разговору я тебя не отпущу, — сказал он приказательным тоном. — Погоди малость, управлюсь я тут кое с какими делами, и пойдем завтракать. Там я тебе все и выложу.
А дела цеплялись одно за другое и не отпускали председателя, открывая новые и новые любопытные качества в характере этого цельного и простого человека. Наконец,, мы уже было собрались, вышли на крыльцо, как тут нам встретилась молодая женщина — инспектор инкубаторной станции, приехавшая заключить договор на поставку колхозу цыплят.
— А пекинских утят? — спросил председатель.
— Заявки на утят от вас не было.
— Как не было? Была от меня заявка!
— Так то была заявка по артели «Родное поле», когда вы там работали. А по здешней артели не было.
Этого было достаточно, чтобы Евсюгов пришел в сильнейшее беспокойство. Вернувшись в бухгалтерию, он возбужденно попросил инспектора прочитать ему договор и настойчиво сказал:
— Пиши: и пекинских утят пятьсот штук!
— Не могу. Утята пойдут в колхоз «Родное поле». Заявка подана от него.
— А ты посмотри, посмотри, кто ее подписал? Евсюгов!
— Ну, мало ли кто подписал. — Важно — для кого.
— Так я что же, без пекинских уток останусь? — растерянно спросил Ефим Осипыч. И заговорил азартно, с загоревшимся откровенной хорошей жадностью взглядом:
— Ты же понимаешь, какая это выгодная птица! Никакого уходу, сама отыщет себе корм, а осенью бери ее, разжиревшую, — да на базар. Да ты знаешь, как бы я на этой птице выгадал?
— Все понимаю, — улыбнулась инспекторша, — но так же и в «Родном поле» председатель, наверное, рассчитывает.
Этот ее довод окончательно вывел Евсюгова из себя.
— Он рассчитывает?! Да он никакого толку в этой птице не смыслит. Он сроду ее не видывал и уморит этих утят в один момент. Да он об этой моей заявке сном-духом не знает. Пиши!
Однако инспекторша стояла на букве законности и вписывать утят в договор артели «Красногвардеец» отказалась. Тогда Евсюгов сорвал с рычага телефонную трубку, остервенело зазвонил и вызвал директора инкубаторной станции. Выразительно жестикулируя, как будто стоял он перед этим директором, Ефим Осипович доказывал свое право на получение пекинских утят, но, наткнувшись, видимо, на непреодолимую стену формальной разнарядки, уныло замотал головой. Однако опять нашел выход из тупика:
— Да ты слушай! — кричал он в трубку. — Ну ладно, не можешь ты отобрать у него всех утят, так ты можешь хоть по полсотне каждому колхозу недодать?.. Да они радешеньки будут!... Это же райком их заставил разводить этих утят!... Так договорились? — и, выслушав, очевидно, положительный ответ директора, Евсюгов, как ребенок, засмеявшись, подскочил и сунул трубку инспекторше. — На! Вписывай! — и, счастливый успешным исходом дела, обещавшего еще одно доходное производство, сказал мне, бойко сбегая по ступеням крыльца:
— У меня такое правило — каждый день вперед и вперед! Хотя на вершок, но вперед!
Бабушке Катерине Евсюгов сказал прямо:
— Катерина Никитишна, выставь нам кашу, дай хлеба, а сама пошла бы к соседкам побалагурить. Мне вот с человеком потолковать надо.
Притворив за хозяйкой дверь, Ефим Осипович некоторое время молча ходил по избе, ероша свои черные непокорные волосы. Вероятно, он собирался с мыслями, что сказать, как выразить то, что наболело у него на душе.
После почти двух дней, проведенных около него, он приоткрылся передо мной необыкновенный, самобытностью своей натуры, удивительным увлечением своим трудом и фанатической верой в его успех, хотя в столкновениях и борьбе с трудностями его дела он был из-за своей малограмотности, казалось, безоружным. И вот теперь мне хотелось услышать от него во всех подробностях повесть о его судьбе, как он поднялся до почетного поста вожака колхозной деревни, понять «секрет» его успехов в подъеме отсталых хозяйств и установить, где же лежит тот критический рубеж, за которым Ефим Осипович, при всей его неуемной энергии, становится беспомощным, а колхозники лишают его своего доверия.
