Прелесть какая дорога в субботу. Только частники на своих «Жигулях» и «Волгах». А что будет здесь через год-два? Именно сюда пойдут все грузы для электрометаллургического. Сюда. И тогда здесь будет много шума.
А сейчас асфальт мягко стелется под колеса. Иногда потряхивает машину на поворотах. Все идет как надо. Впереди встреча со своими, два хороших, беззаботных, радостных дня.
Скорей бы Лесное.
— Это удивительные люди, — сказал Игорь, — просто потрясающе удивительные. Их вера в свой народ, в его замечательное будущее — настолько крепка… Ты знаешь, кругом рвутся бомбы террористов из «Патриа и либертад», чуть ли не каждый день убивают их товарищей, реакция заговор плетет, и это ни для кого не секрет, обстановка, одним словом, совсем невеселая, а они верят в победу.
— Значит, ты считаешь, что переворот возможен? — Рокотов лежал рядом с Игорем на узкой песчаной полосе вдоль берега, глядел сквозь темные солнечные очки на мягкие волны, которые торопливо катила от берега к берегу речушка.
— К сожалению, в этом почти ни у кого нет сомнений. Генералитет армии весь против Альенде. Самое главное, что реакции удалось поднять против Народного единства средние слои, офицерство, чиновников. А тут еще спровоцированная против правительства забастовка на руднике Теньенте. Насколько я знаю, она продолжается и сейчас.
Уже почти обо всем переговорено. Уже обо всем рассказано. И только Чили… Еще и еще раз Рокотов расспрашивает Игоря о том, как выглядел Олеанес, о том, как и что говорил Франсиско? Неужто они не могут раздать оружие рабочим, создать народную милицию? Революция должна уметь защитить себя.
Нет, не могут. И Игорь объясняет, что Альенде ни на йоту не отступает от конституции! Это его кредо. Пусть он романтик, пусть. Но его пример показывает всему миру, как лживы утверждения Запада, что революция — это диктатура и насилие. Чилийский опыт наблюдают десятки стран. Да, Альенде понимает степень угрозы революции. Он предупредил руководителей партий Народного единства о возможности переворота. Сейчас партии готовятся к нелегальной работе в условиях террора. Он все понимает, товарищ рабочий президент, он готов погибнуть ради будущего Чили. С ним очень мало руководителей армии: Пратс, Сепульведа, Пикеринг, Пиночет… Этим генералам он верит. Смогут ли они предотвратить вмешательство армии или же войска выступят на стороне реакции?
Пришла Лида. Расстелила домотканый коврик, легла рядом с братом. Давно не виделись. Пряди седых волос в короткой стрижке, лицо отмечено первыми морщинами. Что ж ты бродишь по свету, сестреночка? Когда причал найдешь?
Два часа назад Игорь, глядя куда-то в сторону, вынул из портфеля запечатанный конверт. Протянул Рокотову:
— Возьми, Володя… Знаешь, не могу. Сколько раз брал, чтобы распечатать, и не могу. Как будто в чужую жизнь грязными руками. Возьми себе, ты брат. Можешь распечатать и прочесть, и не обязательно говорить мне, кто о чем там писал. Вот видишь, и мне легче сразу стало, будто решил все задачи на экзамене.
Конверт как конверт. Надписан неразборчивым почерком. Характер у автора этого письма, если судить по почерку, не из гладких.
— Зачем же мне? Сам вскрой… — Рокотов начал сопротивляться, однако Игорь настаивал, предлагал бросить письмо в речку. Пришлось положить его в карман.
И вот Лида. Игорь волнуется, он догадывается о том, что задумал Владимир. А тот оттягивает начало разговора.
— Был я в мае у вас в гостях… — Рокотов говорит равнодушно, словно о чем-то незначительном, второстепенном. — А ящик ты, Игорь, видимо, плохо замыкаешь… Гляжу — письмо перед дверью на половичке. Взял и сунул в карман. С тех пор вот и ношу. А оно тебе, Лида. Ну-ка давай читать вслух.
Он пошарил в кармане пиджака, лежащего рядом, вынул письмо и положил перед сестрой. Она глядела на него недоверчиво, потом прочитала адрес, замотала головой:
— Коленьков… С чего бы это?
Вскрыла, прочла. Аккуратно сложила вместе и письмо и конверт и положила перед мужем:
— Наверное, больше всего это волнует именно тебя… Читай.
Игорь покраснел, отвернулся:
— Зачем это мне?
Рокотов просмотрел письмо. Небольшая записка с сообщением о том, что дела в порядке, распаковываются на новой площадке, семьсот третий километр, так что теперь надо добираться через Могутное. Там каждую пятницу бывает машина из экспедиции. Добросят. Вот и все.
Рокотов зачитал письмо вслух, затем отдал его Лиде. Она взяла его, медленно порвала. Клочки бросила в речку и задумчиво глядела, как вода бережно колышет их в двух метрах от песка.
— Пойду погуляю, — сказал Игорь и торопливо поднялся. Прихватил одежду и, худой, долговязый, медленно пошел в гору.
— Так… условия созданы, — со смешком сказала Лида. — Что ж вы решили сообщить мне? Ты, как я догадываюсь, будешь рупором моего мужа. Так или не так, братик?
Рокотов лег навзничь, закрыл глаза:
— Может, и так… Только не по поручению твоего мужа. Сам хочу разобраться. Не так живешь.
Лида порылась в сумочке, достала сигареты. Пока вытаскивала одну из пачки, чертыхнулась… Никак не удавалось пальцами прихватить мундштук.
— Может, объяснишь?
Давно когда-то, тогда еще Володе было около двадцати, Николай созвал их сюда, на бережок. Сели друг против друга все трое. Николай сказал:
— Вот мы все тут… Нет отца и мамы. Разбегаться срок. Ты, Лидка, диплом получишь, потом Вовка. А беда случись, тут и соберемся. Я у вас за отца-мать был. Как воспитывал — не знаю. Плохо, наверное. Не ученый. Зато хочу похвалить, что лжи от вас не было сроду. Потом жисть у каждого своя пойдет, может, и приучит кого из вас вилять… Об одном прошу: не надо друг другу нам врать. Самое поганое дело. Теперь мы все друга для друга воспитатели. И слово давайте дадим вот тут, что лжи нам для остальных не будет. А спросить мы имеем право с каждого. От имени отца-матери.
Пусть нескладно, зато крепко сказал Николай. У Лиды даже слезы на глазах появились. И поняли тогда все последующую за этим паузу, как клятву какую, что ли? Во всяком случае, Володя.
Чуть побледнела Лида, видимо, вспомнила этот самый эпизод.
— Что же ты хочешь от меня узнать, братик?
Любила она его. На руках своих выносила. Все игры первые играла не с девчонками, а с ним. Уже потом, когда вырос, доверяла ему свои девчоночьи тайны, и он ей свои поверял потом, когда встречались на каникулах в доме Николая. И сейчас, хоть обидные для нее слова говорил, а не могла на него сердиться — это ж он, Вовка, братик.
Он был сильнее всех троих характером. Обнаружилось это уже давно и было признано даже Николаем. И все же, по традиции, диктовала она. Вырос братик. Вот уже сурово спрашивает со старшей сестры. И для нее не так важен был сейчас вопрос, с которым он к ней обратится, а другое: то, что именно он, Вовка, которого в одной рубашонке носила на худющих девчоночьих плечах, «на закорках», как говорил Николай, он сейчас задает ей строгий вопрос.
— Мне трудно смотреть на вас обоих с Игорем. Хорошие люди, добрые. А ты — мать. И вы мучаете друг друга. В чем дело? Ты мне можешь ответить? Игорь живет как холостяк, как я… А человеку уже немало. Дочь твоя у его матери годами. Дело это? Что ты ей ответишь, когда она спросит тебя о том же, о чем я сейчас: где ты была эти годы? Почему не рядом с ней? Ведь вас уже почти ничего не связывает. Вы — каждый но себе. Так думайте же. Каждому надо немножко счастья, а оно у тебя есть?
— Не знаю.
— А я знаю… Нет его ни у тебя, ни у Игоря. И виной тому ты. Тебе уже до сорока считанные годы. А у нас встречи через пять месяцев. Для чего тебе эта тайга? Тебе, женщине, матери?
Она не собиралась оправдываться. Ковыряла щепочкой песок, отбрасывая его к воде. Целую горку наковыряла, пока он свою страстную речь говорил. И глядела на него — и видела в нем большое сходство с отцом: те же губы узкие, сжатые, лоб высокий, глаза с прищуром, немножко злым и внимательным. Она помнила отца очень хорошо, только на Володе сейчас не было отцовской шинели, да и ростом он был чуток повыше и не горбился немного, как отец.
— Учи-учи меня, братик, — тихо сказала она, все еще находясь под влиянием внезапно сделанного открытие— учи… А что я могу сказать? У тебя дело свое есть, за которое борешься. И я знаю, что ты стоишь на нем упорно… Так почему же у меня не может быть моего дела? Ты подумал об этом?
В этом странном разговоре преобладали паузы. Их было много, будто оба говорящих подолгу готовили свои доводы.
— Думал, — сказал Рокотов, — и вначале тебя оправдывал. Ты жила без матери и без отца. На такую же жизнь ты обрекаешь свою дочь. Я сегодня смотрел на вас обеих: она, по-моему, стесняется твоей ласки.
— Честное слово, — Лида положила ему руку на плечо, и он вдруг почувствовал, как не по-женски тяжела эта рука. Видимо, и тяжести носить пришлось, и дрова для костра рубить топором, и рюкзак пристраивать тяжелый на плечи… — Честное слово тебе даю, братик, последний год… Вот сейчас сезон доработаю… Где-то в марте освобожусь, и все. Стану до конца дней своих стойкой горожанкой. Трассу доведем, и все. Понимаешь?
