Мирон, не глядя на Ефима, с явной усмешкой произнес:
— Сыт-то он сыт, комары его закусай. Каждый день говядину ест.
Пелагею так и раздосадовало:
— Где это ты говядину у нас видел? Это нынче вот Петров день, мы и кокнули старого петуха. А то, поди, много мы говядины видим.
— А то мало? — сердито посмотрел на нее Ефим.
— Да где же много? — не сдалась Пелагея. — Чаво уж зря…
— И ты зря не болтай! — перебил ее муж. — Раз тебя не спрашивают, и молчи.
Пелагея покорно вздохнула.
Дядя Егор подсел к Ефиму, похлопал его по коленке и, отчаянно махнув рукой, решительно предложил:
— Давай, сват, попробуем! Попытаем.
— Попытать? — живо подхватил Ефим.
— Да! — еще веселей прокричал Егор.
— Ну, сваток, — ответил Сотин. — Пытайте… на своей спине.
Вспыльчивый Егор обиделся.
— Пенек ты дубовый, сват, вот кто ты. «Пытайте на своей спине!» Что ты больно задаешься? Аль мое хозяйство хуже твоего?
— Никто этого не говорит.
— А чего же ты? «Пы-ытайте-е»! И попытаем, что думаешь? Ну и живи один и ломай хребтину.
— Я не знаю, — растревожился уже и Ефим, — чего вы ко мне пристали? Сами с ума сходите и других сводите.
— Фу ты! — пустил клубок дыма дядя Яков. — Мы пришли к тебе, как к хорошему…
Разговор снова прекратился.
Ефим тяжело уставился на жену, и лишь для нее одной было понятно, о чем говорил он ей своим взглядом. И она, понимая его, быстро-быстро перемаргивалась, в чем-то соглашаясь.
У Петьки защекотало в носу, он так громко чихнул, что все вздрогнули. Только тут заметили: сильно коптила лампа.
— Ишь ты, а мы сидим и не видим.
— Гляди, все стекло черное.
Дядя Яков разозлился:
— Ефим! Эй, Сотин, не зевай! Не зевай, говорю тебе. Самую любую землю отдерем.
— Земля добро, что и говорить.
— Какая земля? — поднял Ефим голову.
— Облюбовала артель отхватить весь участок по Левину Долу, где была церковная и отруба. Так сквозь до казенной грани загудет цепь. Индо в Дубровку упрется.
Словно в самое сердце кольнуло Сотина, Глаза его заблестели, выпрямилась коренастая фигура, лицо преобразилось и посветлело.
— Мой бывший отруб тоже отойдет к вам?
— Весь вместе с луговиной.
— Земля, чего там, не земля, комары ее закусай! — подхватил Мирон.
— А навозу в нее втискать, тогда… — поднял палец Егор.
— Хлеб невпроворот будет, — добавил дядя Яков.
Петька наблюдал за Сотиным, который заерзал на лавке, принялся кашлять. «Земляная жила», на которую напал дядя Яков, растревожила Ефима.
— Вот что, сваток, — хлопнул Егор по могучей спине Сотина, — ты не бойся. Я говорю, дело это нам всем новое, и приняться за него надо дружно. Алексей на сходе правильно говорил, что когда-никогда, а все пойдут в артели. И противиться нечего. Большевистска партия плохого для нас не хочет. Вот у тебя раньше отруб был, а какой толк? Один в поле воевал. И сейчас, сколько ни ворочайся, а ведь нет, ну ничего нет. Куда ты идешь, куда мы идем? Просвету нам, сват, нет никакого. Хребтина трещит, а тьма. Туда — один, сюда — один, и на все стороны один. А в газете верно прописано: «По прутику весь веник изломать можно». А мы кто? Мы все — прутики. Давайте-ка соберемся в веник, да в крепкий, и дело лучше пойдет. Мы тебя, сваток, ты не думай, не торопим. Обмозгуй, прикинь, взвесь, и тогда…
— Кто у вас записался? — перебил Ефим.
Дядя Егор по пальцам откладывал.
— Ну, набрали! — проворчал Сотин.
— А что?
— Взять Сему с Лукашей да Зинаиду впридачу. Какие из них артельщики? Обуза.
— Ты про них зря. Они не обуза. Что бедны, верно. А они старательны, только на ноги трудно им подняться. Забитые люди. Таким помочь надо.
— Хы, — усмехнулся Ефим, — помочь? Да помочь помочи рознь. Приди ко мне, попроси кусок хлеба, отрежу.
— Больше никак и не поможешь?
— Работать на них, знамо дело, не буду.
Васька, старший сын, убравший уже скотину, все время стоял и прислушивался к разговору. Неожиданно для всех он крикливым голосом, как бы пересилив свою робость перед отцом, посоветовал:
— Тятька, пишись в артель!
Ефим, не ожидая от сына такой прыти, вскинулся на него, хочет что-то ответить, осадить, но Мирон уже подхватил:
— Вот молодец какой сын у тебя! Гляди, сразу понял… А почему? Им жить век, а нам доживать. Умный парень у тебя растет.
Похвала сыну вызвала на лице Ефима улыбку, и он, снисходительно кивнув головой на Ваську, проговорил:
— Газеты вашей начитался.
— В комсомол небось пора ему? — спросил дядя Яков.
Спокойно возразил Ефим:
— Некогда баловаться.
Петьку как кнутом ожгло. Даже лицо перекосилось.
«Баловаться… Ах ты, яка чертова, лохматый бирюк».
Перевел глаза на Алексея, а тот смотрел на него.
«Что, правда? — говорила легкая усмешка. — Вот вам оценка».
— Стало быть, отведут землю до грани! — как вспоминают про зубную боль, вспомнил Ефим.
— Не только до грани, — решительным голосом заявил дядя Егор, — а мы думаем и фондовскую взять. Не все Митеньке пользоваться.
— Работой не осилите.
— Машины выпишем, — как бы между прочим упомянул Алексей.
Пелагея, все время стоявшая у голландки, давно хотела что-то оказать. Наконец, шагнув чуть-чуть вперед и одернув фартук, решилась:
— А Кузьки Бочарова, батюшки, какая баба работница. Вот уж горе. Начнет снопы вязать, а они с загона так и ползут, так и ползут, как живые. Родимы вы мои. Люди к гузовьям ближе пояс-то норовят, а она все к колосьям. Возьмешь сноп в руки, он и не дается. Накладывать начнут на телегу, куда солома, куда пояс.
— Это ничего, тетка Пелагея, — утешал ее Ефимка. — Мы выучим вязать. Вот согласится дядя Ефим к нам в артель вступить, он живо научит, как кому работать. Поставим его самым главным распорядителем…
— И сразу все разбежитесь, — засмеялся Сотин.
— Не за этим собираемся.
Пелагея перекосила лицо широким зевком:
— О-охо-хо…
Прощаясь, дядя Егор спросил:
— Какое же твое, сват, последнее слово? Да аль нет?
Сотин засмеялся.
— Верно, что, как девку, спрашиваете. То обмозгуй, а то «да аль нет».
— Ну, сват, думай.
Когда вышли от Сотина, Алексей опросил Егора:
— Как, пойдет?
— Землей мы его здорово в сумленье ввели. А мужик — как есть камень.
…Ночь была лунная. Четкие тени залегли от строений. Где-то на дальней улице слышалась гармошка, девичьи песни. Это Петьке напомнило о Наташке.
Почти рядом, из-за угла амбара вышла на них качающаяся фигура. И сразу во всю глотку заревела.
Б-бывали дни ее-се-о-лые,
Г-гу-лял я, ма-ала-де-ец…
— А теперь не гуляешь? — крикнул Мирон.
Развеселый и горластый певец оборвал песню, озадаченный окриком, некоторое время постоял, потом, качаясь, направился к ним. И шаг за шагом все громче спрашивал:
— Кто?.. Кто-о? Кто-о-о?
Мужики не отвечали. Тогда, сильно запрокинувшись, прогорланил на всю улицу:
— Кто-о иде-от?..
Подошел вплотную, сунулся к одному, к другому и руки растопырил.
— Кар-раул!.. Артельщики! Откуда?
— Сам скажи, откуда прешься?
— Я?.. Ого-го-ой! Из далеких кр-раев. Ходил в Крым-пески, в туманны горы…
— Сразу видно. Иди домой, отсыпайся.
Мужики обошли Яшку Абыса, а он, все качаясь, как пугало от ветра, стоял и что-то обдумывал. Вдруг встрепенулся и снова заорал, тревожа собак и тишину улицы:
— Сто-ой, сто-ойте-е!.. Слово хочу…
— Какое? — спросил Ефимка.
— Не тебе, — оттолкнул он его, — Алексею, другу своему… слово желаю молвить.
Подошел к Алексею и, хватая его за полу пиджака, крикнул:
— Ал-леш, друг, даешь мне слово?
— Даю, — отстраняя вцепившегося Абыса, разрешил Алексей.
Тот всплеснул руками, как плетями, и ударился в слезы:
— Пр-ронял ты меня, Ал-леш, на сходе, пр-ронял, до слез. Вот тебе крест на церкви… Мир-рон, дядя Яков, дядя-Егор, дьяволы бородастые… Слушайте, что хочу сказать вам. Не глядите, чуток я пьян, разь это позор?.. Пьян, да умен, семь угодий в нем… Артельщики вы?.. Да?.. Черти вы, а не артельщики… А чем Абыс не артельщик?.. Ты скажи, комары тебя закусай, дядя Мирон, чем я не артельщик?
— Знамо дело, — согласился Мирон. — Ты испокон веков артельный… один никогда не пьешь, все в артели…
— И больше на чужое, — вставил дядя Егор.
Яшка насупился, хмуро произнес:
— Чужого сроду не беру!
Запрокинул голову к звездам и прокричал:
— А сво-во… не отда-ам!
— Иди, иди, проспись! Жена тебя небось ждет.
— Минадорка?.. Я ей, лихорадке, волосы выдеру…
— Ладно, ладно, — отмахнулся Мирон, — иди.
Но Яшка не унялся.
