Александр Лозневой - Крепость Магнитная

После короткого разговора с завучем вышел из рабфака, взволнованный, будто побитый, побрел вниз по склону, не разбирая дороги. Сзади, на горе, бухали взрывы. Со стороны электростанции донесся гудок паровоза. На берегу пруда неожиданно, прорезав тьму, поднялось зарево, поползли вниз багровые языки огня: это сбросили в отвал очередную порцию шлака. Возвращаясь ночью с занятий, Дударев не один раз наблюдал это зрелище. Останавливался и смотрел, как внезапно вспыхивали и угасали эти удивительные зори Магнитки. Сегодня ничто не занимало его. В ушах, как приговор, звучали сухие, ударившие в самое сердце, слова завуча:

— Отчислен, как сын кулака.

— Не волнуйся, — успокаивал его Генка Шибай. — Допущена ошибка. Придет время, и все станет на свое место. Где это видано, чтобы наказывать невиновных!

Порфирий слушал и не мог не согласиться с ним. На уме другое, то, что произошло на собрании, — это лишь цветочки. Ягодки еще впереди. Завтра, послезавтра его может вызвать начальник цеха и сказать: «Коллектив тебе не доверяет». Собственно, Сарматов уже намекнул на это: он, видите, забыл, откуда и как появился в цехе Дударев. Впрочем, забыл ли? Ему просто не выгодно говорить правду: вдруг чего, у него козырь — принял меры.

Горько думать Порфишке, что ему уже не придется стать оператором на главном посту блюминга. А как хотелось бы. Ни одна специальность так не нравилась, как эта. Да что поделаешь, придется… — он чуть было не сказал — смириться, но сдержался. Не такой он, чтобы лапки вверх — и делайте с ним что хотите. Он еще постоит за свое! И если его все же выгонят из цеха, пойдет на любую работу, даже золотарем — туда всех берут. Никакой труд не позорен! Будет делать все, что придется, но отсюда, из города, который строил, никуда не уйдет.

Размышляя, не заметил, как миновал пожарку, клуб строителей, и оказался в… парке. Куда идти — ему все равно.

Пустынно, холодно, моросит дождь, и вроде бы срывается снег. На аллеях — тускло-желтые лампочки. Кое-где еще стоят железные пальмы, но рядом с ними уже поднялись карагачи, клены, а у входа в парк — тополи. Над лужами — дождевые гвозди, ржавые листья на дорожках. Идет Порфирий, думает и не знает, как избавиться от проникшей в самое сердце тоски. Грубо, несправедливо поступили с ним в цехе. А почему? В самом деле, почему?! Поднял голову — перед ним в полный рост Орджоникидзе. Пальто, сапоги, копна волос… Именно таким запомнился он в конце лета 1934 года. Живой, любознательный, все бравший на себя. Но теперь и сапоги, и одежда, и волосы — все из бронзы…

— Григорий Константинович! Товарищ нарком!.. Я к вам, как к живому!.. Это же не люди!.. Это… — слова застряли в горле. Подступило удушье. Как стоял, рухнул на землю.

Желтой метелью вперемешку с дождем и снегом взметнулась листва. Ударил ледяной, колючий ветер. Завыл, заскрежетал у железных пальм.

Поднявшись, Порфирий старался понять, что же произошло?.. Промокли ноги, откуда-то сверху стекает вода, холодит плечи, спину… Перед ним вроде опять тощий, блажной завуч, а рядом молодой, ражий, любящий везде всюду показать себя — Яшка Гренч. Все они: и завуч, и Гренч, и этот Сарматов — против него… Почему?..

Смахнул слезу рукавом и сам удивился: откуда она, слабость? Стыдно мужчине плакать! Поднялся, пошел, хлюпая по лужам в дырявых ботинках. Сырость пронизывала до костей, но все это по сравнению с тем, что у него на душе, мелочь. Завтра его могут выдворить из барака. Ни родных, ни близких у него… Ну и что ж, выроет землянку, будет жить, бороться, а все равно не уйдет отсюда!

— С ума сошел! — неожиданно ударил голос сзади.

Обернулся, перед ним — Платон:

— Почему ты здесь?.. Весь вечер ищем… По радио передали — ураган… акман-токман… Слышишь? Что же ты молчишь? Постой, да у тебя ботинки полны воды… А ну, бегом!.. Бегом, говорю! — схватив друга за рукав, потянул за собой. — Скорее, у тебя температура!

Поздно вечером Платон привел в барак Розу Павловну. Выслушав больного, она нашла у него воспаление легких.

Обливаясь потом, Порфишка проваливался куда-то в пекло; мучило удушье, сухота в горле, хотелось пить. Он сбрасывал с себя одеяло, а через минуту-две дрожал от холода. Малейшее движение вызывало резкую боль в груди, казалось, туда, в грудь, попали иголки, и стоило пошевелиться, как они впивались в тело, кололи, не давая возможности вздохнуть.

В больнице, куда доставили Порфишку, пожилой усатый врач подтвердил диагноз, который поставила Роза Павловна, и распорядился поместить больного в первую палату.

До этого Дударев даже не знал, что есть на свете такая болезнь — воспаление легких; что она, приковав человека к постели, подвергает его, неподвижного, страшным мукам — колет, режет, обжигает огнем, испытывает холодом. Хватаясь за спинку койки, он осторожно тянулся к окну, казалось, если дотянется, глянет на улицу, станет легче. Но едва приподнимался, как валился в изнеможении в в постель и надрывно стонал.

Утром, когда в палату вошла медицинская сестра, он лежал, боясь пошевелиться, смотрел куда-то в угол.

— Здравствуйте! — серебряным колокольчиком прозвучал ее голос. Хотел повернуться, взглянуть на нее и не смог. Спустя немного медсестра подошла к нему, присела на табурет, начала рыться в железной коробке.

«Что она хочет?» — и тут услышал теплые, располагающие к себе слова:

— Как мы себя чувствуем?

— Будто шилья в спине торчат, — с трудом проговорил он.

— Успокойтесь, поставим банки, и все будет хорошо.

— Не шилья — ножи острые.

— Вы же знаете, у вас воспаление легких, — с укором произнесла медсестра. И сразу мягче, сердечнее: — На животик повернуться можете? Ах больно… Ничего, я помогу. Да не стоните, будьте мужчиной! — Обхватила его за плечи так, что он почувствовал ее дыхание, осторожно приподняла. — Знаю, больно, но ведь надо… Еще немного, чуть-чуть. Оп-па!.. Спасибо.

Вытерла полотенцем вспотевшую спину, чиркнула спичкой. И раз, два — быстро принялась ставить одну за другой стеклянные присоски.

Так и пошло: уколы, банки, горчичники.

Все эти дни, мучаясь от боли, он не обращал на нее внимания; видел как бы издали, сквозь туман. А вот сегодня, почувствовав облегчение, не мог не заговорить с нею, глянул в лицо и, пораженный чем-то совершенно необыкновенным, замер. Черные искристые глаза, крутые полукружья бровей и эти чуть припухшие, свежие губы… Все это влекло, завораживало. Никогда еще не испытывал такого. Смотрел, не отрывая от нее глаз. А она, обмакнув горчичники в теплой воде, ловко накладывала ему на грудь. Лепила один за другим. Он следил за ее тонкими пальцами, и ему хотелось, чтобы она оставалась возле него как можно дольше.

— Ну вот и все! — сказала медсестра, подхватила тарелку и ушла.

Вернулась минут через десять:

— Не жжет?

— Да… то есть нет… Если надо, отчего ж, можно и потерпеть.

Постояла у окна и опять к нему. Заговорила о том, о сем. Он больше слушал, следил за ее лукавой улыбкой. Сосед, сидевший на койке, с завистью поглядывал на Дударева, и на его лице, казалось, было написано: «Везет же человеку!» А Порфирию нет до него никакого дела. Смотрел медсестре прямо в лицо, думал. Не мог не думать, не ощущать ее тепла, ее дыхания, от чего унималась боль, забывалось все плохое.

Вдруг она сбросила с него одеяло, принялась быстро снимать горчичники: грудь Порфирия была огненно-красной.

— Что же вы молчали?

— Не сгорю. Толстокожий я, — вместе с тем, ощутив жжение, скривился. — Ладно, скорее выздоровею.

Давно хотел он спросить, как зовут медсестру и не осмелился. Лишь теперь, когда ушла из палаты, повернулся к соседу: не знает ли тот ее имени, отчества?..

— Зелена еще, чтоб по отчеству! А зовут — Сталина.

— Это в честь товарища Сталина?

— Отец у нее — специалист по стали. Вот и придумал имечко. Но ее все Линой зовут.

«Лина… Лина Одена, — пришло на память Дудареву. — Это же патриотка Испании, которую генерал Франко приказал казнить».

— Читал, — отозвался сосед.

Здоровье Дударева улучшалось. Казалось, еще денька три-четыре, ну от силы неделю — и его выпишут. Но врач, приложив трубку к его груди, тщательно выслушивал и опять находил какие-то хрипы, опять прописывал лекарства и наказывал ни в коем случае не выходить в холодный коридор, где однажды его видел.

Дудареву надоело валяться на больничной койке: скорее бы отсюда! Надо идти в горком партии, на рабфак, добиваться своего. Сидя у окна, он не мог не думать о том, что произошло с ним. И Лины нет. Обещала принести книгу. Сказала, будет в одиннадцать, и вот задержалась. Зарок дал — и здесь, в больнице, — ни одного дня без чтения!

В палату вошел усатый врач. Вот сейчас появится Лина. Но вместо нее показалась в дверях полная, низкорослая медсестра, которую видел впервые. «Коротышка», — подумал он. Хотел спросить, не случилось ли чего с Линой, и не решился. Неудобно как-то. Разволновался, стал утешать себя тем, что Лину послали в другой больничный барак…