Александр Лозневой - Крепость Магнитная

В коридоре раздался смех. Дударев насторожился: что-то очень знакомое в этом смехе. Не утерпел, выглянул из палаты, но там никого не было. Странно! Слышал ее голос и вот… А может, почудилось? Да нет же, он не мог ошибиться! Куда же она девалась? И опять сходился на том, что у нее много всяких обязанностей, которые надо выполнять.

Лина появилась в палате после обеда. Окинув больных взглядом, — стройная, в новом белом халате — повернулась к Дудареву и подала ему книгу:

— Обещанное!

Думал, присядет, поговорит — нет, повернулась и ушла.

— Будто ветер, — заметил сосед.

Дударев не отозвался. Поднес книгу к лицу: духами, что ли, спрыснула? На обложке прочел: Джек Лондон. Это имя ничего ему не говорило; даже не слыхал о таком писателе. Что ж, тем более интересно! Перевод с английского… А что, пустую книгу переводить не станут. Впрочем, он готов читать все, что принесет Лина.

Джек Лондон сразу околдовал Порфирия. В этот вечер он не отрывался от книги, пока не погасили свет. А проснувшись утром, опять взялся за чтение. Судьба главного героя глубоко растрогала его. Почему так, спрашивал он себя, Мартин Иден не советский, чужой для него человек, и в то же время близок, и даже дорог ему. Ничего общего у него с этим человеком нет, а вот захватывает… И вдруг спохватился: «Есть общее! Есть! Борьба за справедливость, ненависть к угнетателям, к тому строю, который погубил Идена». Но еще одного не учел Порфирий: недооценил силы искусства, мастерства писателя. Именно это покорило его.

На второй день Лина опять заскочила к Дудареву: ее временно перевели в хирургию, где оказалось больше работы и меньше свободного времени.

— Ну как, начали читать?

— Уже кончил. Спасибо.

— Так быстро? — И подумала: «Не угодила, наверное, принесла не то, что нужно. Полистал и бросил…»

— Книга потрясла меня, — сказал Порфирий. — Хотите перескажу? — И, не дожидаясь ответа, заговорил, удивительно точно передавая ее содержание, называя героев, анализируя их характеры, привычки, особенности.

Лина дивилась его памяти.

В этот день в больницу пришел Ладейников. Он принес для Порфирия полбуханки черного хлеба, четвертинку сала, которую купил на рынке и еще… «Диалектику природы» Энгельса.

— Наконец-то достал, — сказал он и посоветовал читать не спеша, со всей серьезностью, одним словом, изучать. Сразу, понятно, в ней не разобраться, но если быть настойчивым… это в твоих силах! А чего недокумекаешь, так потом, когда выздоровеешь, вдвоем засядем. А то к парторгу ЦК на завод сходим. Вчера на совещании познакомился. Молодой, а, скажу тебе, голова.

Лина редко появлялась в палате, но зато приносила по две-три книги. Дударев с жадностью набрасывался на них, «глотал» одну за другой, и затем, если у Лины выпадало время, высказывал ей свое мнение о прочитанном.

Однажды, когда он, забыв про все на свете, сидел у окна и «добивал» «Собор Парижской богоматери», в палату вошла Коротышка и сказала, что его выписывают. «Наконец-то!» — обрадовался Порфирий. Но, получив документ, не ушел, топтался в коридоре. Не мог он уйти, не повидавшись с Линой, не поблагодарив ее за все, что она сделала для его выздоровления. А еще хотелось сказать ей, может, она выберет время и придет в клуб строителей, где в эти дни, как он узнал из газеты, будет ставиться пьеса «Любовь Яровая».

— Вы кого-то ждете? — остановилась Коротышка. И так посмотрела на него, что он отвел глаза.

Спросить у нее про Лину не решался.

Подождав еще немного, вышел на улицу. В лицо ударил резкий декабрьский ветер, запорошил снег. Обернулся: прощай, больница! И подумал: «А вдруг они не встретятся с Линой?» От такой мысли стало не по себе. Нет, нет, он обязательно найдет ее. Она же здесь, не где-нибудь, в родном городе!

Остановился у дороги, раздумывая: «Может, появится, выйдет?» Бежали томительные минуты, уже и продрог, а ее не видно. На душе тоскливо, холодно. Понимал — причиной не только Лина. Страшно подумать, он теперь не комсомолец, не студент и, как вчера сообщил Платон, уволен с работы…

Три ножа. Три удара в сердце!.. Что было, если бы не друзья, не Лина?.. Лину, казалось, послал сам бог. Сколько сделала она в борьбе за его здоровье! А главное, в те тяжкие дни увела его от самого себя, от тревожных раздумий, не дала упасть духом. И если даже не любила, а всего лишь согревала улыбкой, добрым словом, то и за это — огромное ей спасибо!

Нелегко ему сегодня. Выздоровев, он уходил, но уходил с болью в сердце, с такой же душевной травмой, как и пришел сюда, Лежа в больнице, лишь временно отвлекся от того, что произошло с ним. А вот сегодня опять, воочию увидел, ощутил нанесенные ему тяжкие раны… Обернулся и еще раз посмотрел на спасительный барак, в котором провалялся более месяца. В окне белый халат… лицо, руки… Это же она, Лина!.. Побежал назад, отбрасывая комья снега… Но что это? Только была и нет. Ни лица, ни рук, ни белого халата… Стоял немой, подавленный.

Неожиданно открылась дверь, и на крыльцо вышла Коротышка. Глаза ее горели, на широком скуластом лице — улыбка.

— Вы ко мне, да?.. Заходите, холодно!

Ничего не ответил Дударев. Повернулся, побрел вниз по тропке, думая о своем.

Достав из кармана мел, техник коммунхоза, намалевал на полу прямую, жирную линию, разделив таким образом барак на две части.

— Гэта, — показал налево, — для семейных. Придут плотники, чтоб, значит, фронт работы и все такое прочее. Без задержки то есть. Потому, как перегородка, можно сказать, главная цель…

— Наконец-то — воскликнул Глазырин. — А то позатесались сюда всякие с бабами! Шебуршат по ночам в постелях, холостяцкую жизнь тревожат.

— Женись и ты, кто тебе не дает?

— Какая дура за него пойдет! — поднялся Родион.

— Сам ты дурак! — огрызнулся Глазырин. — Тридцать годов тебе, а, видать, живой бабы не знал… Святой! В рай, что ли, собираешься?

— У меня жена, сын!.. Не стану котом, как ты, за всякими бегать.

— Глядите, новый Исус Христос! — захихикал Глазырин.

— А ты — Гришка Распутин, вон кто! Ишо даже хуже! — сердился Родион. — Тот хотя на царицу зуб имел, а ты — на всяку мразь!

— Ладно, хватит, — стал урезонивать Платон. — Слыхал, что техник сказал — фронт работы!..

— Выходной ноне. Завтра аккурат все и сделаем, — сказал Родион и подался к выходу. — Неколи сегодня.

Плотники пришли к вечеру. Все, кто был дома, стали переносить свое нехитрое имущество на правую половину барака.

— Ничего, потеснимся, зато потом…

Спрос на отдельные комнатухи все увеличивался.

Один за другим шли молодожены в коммунхоз, прося хоть какой-нибудь угол, потому что их семейная жизнь, можно сказать, дошла до крайности.

Появился в коммунхозе и Антонио Ригони.

— Мой невеста, — сказал он, — живет в Италии. Но я не поменял ее на всякий другой женщина. Как честный советский гражданин, я не хотел, чтобы она выходила замуж за фашистский чернорубашечник. Мой Велина, то есть будущий жена с детьми, давно мечтал ехать Советский Союз и, приняв его закон, повенчаться без всякий поп…

Ответ на подобные просьбы и жалобы у коммунальников был один и выглядел примерно так: «Не торопитесь, невеста не волк, в лес не убежит. Тем более, что вокруг нового города не только леса, нет даже кустарника».

Просителю ничего не оставалось, как только повернуться и уйти. Но едва уходил один, как тут же появлялся другой. Он молча проводил ребром ладони по горлу и хрипел:

— Комнатуху!..

Начальник разводил руками, тыкал себя пальцем в грудь, как бы говоря: «Мы ж не боги!»

Особенно настырным был проситель, у которого, кроме жены, была теща. Науськанный тещей, он смело входил в контору, и говорить с ним было крайне затруднительно, потому что он был трижды прав. Стоило чуть повысить голос или сказать: «Приходи завтра», как он мог ударить кулаком по столу или просто перевернуть стол, на котором всегда кипа бумаг и большая консервная банка с чернилами. Сказать такому: «Не торопись» — тоже нельзя, поскольку он уже поторопился: не один, не два у него, а уже — четверо ребятенков. Ждать дальше он не может, потому что все «жданцы», как говорят украинцы, кончились. Сам живет в общем мужском бараке, жена — в бабьем, теща — на вокзале, а дети в деревне. Такому нельзя не помочь. Но как?..

Родиону Халяве пообещали комнату в первую очередь. Но когда это будет, коммунальники сами не знали: может, через полгода, а может, и через пару лет.

Между прочим, в последнее время Родион не очень-то настаивал на получении отдельной комнаты. Понимал: приедет жена с сыном, теща, пойдут всякие непредвиденные расходы и лопнет его мечта — копить деньги на лошадь.

Были и другие, которые не интересовались комнатами, например, Афоня Чумак и его жена — Стюра. Жили себе в общем бараке среди холостяков и уходить не собирались. Разве им плохо? Отгородились занавесками — и хоть трава не расти! С одной стороны у них Платон, с другой — Федька Глытько, а они — Афоня и Стюра — посередине. Третий год живут, супружеские обязанности исправно выполняют, воркуют, как голубки в гнездышке, и никакого им горя! В самом деле, чего им не хватает? Есть работа, крыша над головой, любят друг друга, а остальное… Да им больше ничего и не надо!