Александр Лозневой - Крепость Магнитная

Были и другие, которые не интересовались комнатами, например, Афоня Чумак и его жена — Стюра. Жили себе в общем бараке среди холостяков и уходить не собирались. Разве им плохо? Отгородились занавесками — и хоть трава не расти! С одной стороны у них Платон, с другой — Федька Глытько, а они — Афоня и Стюра — посередине. Третий год живут, супружеские обязанности исправно выполняют, воркуют, как голубки в гнездышке, и никакого им горя! В самом деле, чего им не хватает? Есть работа, крыша над головой, любят друг друга, а остальное… Да им больше ничего и не надо!

Общие бараки понемногу перестраивались на семейные.

Плотники работали быстро. Перегородка из сырых, нестроганых досок к ночи была готова. Изобилуя щелями, она светилась, как решето, да не о том уж речь!

После того, что произошло с Порфишкой, многие думали: не останется хлопец, уедет куда-нибудь в Сибирь или еще дальше — на Восток. От позора уедет. А он и не думал уезжать. Опять вернулся на стройку: таскал бревна, камни ворочал — делал все, что приходилось, а остальное время занимался самообразованием. Придет с работы — и за книгу. Некоторые дивились: выгнали из рабфака, а он готовится в институт. Иной на его месте впал бы в уныние, захандрил, а этот!.. Говорили всякое, но мало кто понимал, какой ценой доставалось Порфишке все это. Что значит уйти не по своей воле с последнего курса рабфака? Или, скажем, с блюминга, где ему вот-вот должен был присвоен квалификационный разряд, дающий право работать самостоятельно! И все-таки Дударев остался Дударевым. Не выставлял он напоказ своих переживаний, молчал, надо было обладать поистине великим мужеством, чтобы пересилить самого себя!

Терпеливо сносил он оскорбления и насмешки, которые не раз бросали ему в лицо не только малознакомые, но и хорошо знавшие его.

— У-у, кулацкая морда, блюминг хотел взорвать! — сказал однажды Богобоязный.

Порфишка ничего не ответил: стоит ли связываться? За слово ухватился Ладейников:

— Ты видел? — спросил он Кольку.

— Не чешись, тебя не трогаю!

— Лезешь к нему, а это, значит, ко мне, — подступил Платон. — Откуда ты взял, что он — кулак?

— Так его ж из цеха выгнали.

— Дударев работает.

— Я говорю о блюминге. Не слыхал разве? Об этом все знают. Ему, Порфишке, сундучок в руки — и на поезд, подальше куда-нибудь, чтоб не смеялись.

— Смеется тот, кто смеется последний. Слыхал такую поговорку?

— Плакать ему, а не смеяться!

— Ах, вот чего ты хочешь? Впрочем, что еще можно от тебя ожидать. Не по своей воле наехал ты, Колька, на пень и без посторонней помощи, как видно, не съедешь. Но Порфирий не из тех, кто готов нюни распустить. А вот ты еще заплачешь. Не усмехайся! Это же ты на той неделе машину раствора угробил. Заказал, а потом на попятную — не успею выработать, свали, шофер, куда-нибудь. А шоферу что, он не может, чтобы у него в кузове раствор превратился в камень. По твоему совету — в овраг… Преступление, за которое придется отвечать не только шоферу, но в первую очередь — тебе! Ты же опять бригадиром стал. Не хихикай, есть еще одна радость — Дуняшка родила. Ты же ей дочку смастерил, а теперь — в кусты?.. Нет, так не пойдет. В суд подала. Одну четверть, как миленький, платить будешь! Так что, хочешь — смейся, хочешь — реви… И заревешь! Это сейчас пока не дошло до тебя, а как вникнешь…

— Замолчи, кулацкий адвокат!

Это было слишком. Схватив распоясавшегося болтуна, Платон встряхнул его, да так, что у того отлетели пуговицы с пиджака.

— Повтори, что ты сказал!

Колька сошел с лица, даже стал ниже ростом. Понял: терпение Платона лопнуло. Заюлил, прикинулся глупой овечкой. В глазах скользнула тень покорности, умиления:

— Пошутить, что ли, нельзя?

— Пошел вон! — махнул рукою Ладейников.

Вечерело, а койка и сундучок Родиона оставались на пустующей половине. Хлопцы готовы были перенести все это, да оказалось — не так просто! Сундучок был прикован цепью к койке.

— Все-таки надо его «сберкассу» сюда перетянуть, — сказал Глытько. — Шо, не зможем? Да мы быка перетянем!

— Пошли, — согласился Платон, увлекая за собой Генку Шибая и Климова. — Гуртом сподручнее.

Двое взялись за койку, двое — за сундучок, да не тут-то было! Сундучок оставался неподвижен. Мало того, что прикован к койке, он будто врос в землю. В чем дело? Попытались еще раз и не смогли сдвинуть с места. Зеленый сундучок, закрытый на три замка — висячий и два внутренних, — неподвижно стоял, будто и впрямь был сделан из бетона.

Платон припал к полу, стал осматривать:

— Вот черт, да он же привинчен, как на корабле! Никакой шторм не страшен.

— Ну и хрен с ним! — бросил Шибай. — Подождем хозяина.

Начинало темнеть, а Родиона не было.

Вернулся он поздно. Подошел к двери барака, дернул раз-два за скобку и удивился: сколько тут жил, а такого, чтобы дверь на ночь запирали, не видел. И подумал: хлопцы решили разыграть его. Но еще более удивило его — отсутствие света в половине барака: уж не случилось ли чего?.. Постоял немного и вдруг залился смехом. Ну, не дурак же он? Барак-то чужой!.. Перепутал… Вот что значит выпимши… Родион вообще не пил, никто не видел, чтобы он покупал хмельное, но сегодня, узнав из письма тещи, что жена вышла замуж, задумался. Сына Миколку жалко! Хватил с горя, сколько налили…

Постояв немного, он повернулся и увидел тополь. Кривой тополь, который лично садил, когда сюда вселялся. И как он мог ошибиться! Его это барак. Вон же и номер на стене — черной краской… И опять подумал, что хлопцы нацепили замок и выключили свет, чтобы посмеяться над ним. Нашли, сукины дети, над кем зубы скалить! И только тут заметил: вторая половина барака освещена. Как же это?.. Впрочем, все ясно, шутят. Дверь открылась, и он увидел Платона.

— Где ты так долго? — спросил тот.

— Сопляки! Над кем смеяться вздумали! Да я…

Платон стал объяснять ему: так, мол, и так, пришли плотники и мы — все сюда… Через недельку, глядишь, и катухи появятся…

— Что еще за катухи? — раскрыл рот Родион.

— Ну, комнатухи, по-твоему… Для семейных.

Увидев наконец перегородку, Родион насторожился:

— Сундучок там?

— Хотели перенести, да он же…

— Хотели, говоришь? — рассмеялся Родион. — Мое имущество не возьмешь. Оно недвижимо! Были такие, которые на заспор… Кишка тонка!

— Да ну тебя, с твоим имуществом!

— А ты не кипятись, не киспя… — залепетал возчик. — Не где-нибудь, у друга в гостях был. День ангела по-старому, как бы сказать, обычаю. Именины то есть… Эх, Миколку жалко! Жена к другому ушла… А сундучок, я сам…

Выйдя из барака, Родион вернулся:

— Замчище на двери с лапоть. Иде ключ?

— У коменданта, где ж еще! Как плотники ушли — закрыл. Доски там, известь.

Родион потоптался у перегородки, глянул в одну, в другую щель и, ничего не увидя, решил, что его «недвижимое» в полной сохранности. Примостился у дверей на чьей-то пустовавшей койке и быстро заснул.

Проснулся он на рассвете, почесал затылок: теперь можно и перетащить. Пока на работу — вполне успеет. Вот только ключ… Да можно и без ключа… гвоздиком. Уверенно вышел из барака, но тут же вернулся. Стал искать Глазырина; тот любой замок открывал. Куда он девался, Трошка?

— У кастелянши, где ж еще! — пояснил Климов. — Великое дело любовь!

Родион не любил Глазырина, вечно ссорился с ним, но теперь готов был упасть перед ним на колени: скоро на работу, а сундучок, в котором все богатство, там… Кто знает, что за люди эти плотники?.. А может, все же подождать коменданта? Но когда он придет? И поспешил в 39-й барак, где жила кастелянша. Трошки там не оказалось. Заторопился назад.

По тому, как он метался возле двери, можно было понять, волнуется. Да и как не волноваться — в сундучке деньги!.. Прибыв на стройку в двадцать девятом году, Родион с тех пор ни разу не ездил в отпуск, из вещей ничего не покупал, кроме еды, ни на что не тратился. Много лет ходил в одном и том же кожушке, на котором было сто заплат. Носил чиненые и перечиненные сапоги. Вдвое толще стало от заплат его белье.

Открыть замок помог слесарь Климов.

Метнулся Родион за печку и остолбенел: сундучка как не бывало. Хватаясь за голову, стонал, отчаянно ругался, грозился подать в суд, а на кого — и сам не знал.

В тот день он не пошел на работу, слонялся среди бараков, как чумной. Спрашивал, не видел ли кто вора. И людям было жалко его.

Из ночной смены вернулся Антонио, в руках у него было два письма. «Видите, — заулыбался он, — оба от нее. Любит она, Вела! Любит!» Вдруг остановился, увидя перегородку:

— Репарационе?..

— Комнаты для семейных, — пояснил кто-то.

— Очень хорошо! Велина едет… Скоро едет… У моей сестры в Париже она… Сестра Тереза там живет, хозяин богач… мука торгует.

— Тереза замужем за торговцем? — спросил Шибай.