— А вы меня через сорок лет вспомните?
— Я-то вас вспомню, — тихо ответила Ася, покусывая горький листок. — Как же забыть вас? Ведь вы первый и, наверное, последний... геолог в моей жизни.
И Грузинцев услышал в этих словах нежность и печаль. Удивленно посмотрел он на Асю, почти поняв все.
Между сосен клубился дым костра, слышался голос Максимовны, стучал топор, белели палатки.
— Ася, — тихо позвал Грузинцев. Она торопливо уходила. — Ася!
— Поздно... Уже поздно... пора ужинать, — откликнулась она и бросилась к палаткам...
Ася завязала рюкзак. «А зачем оно, море?» — спросила она себя. И когда уже все ложились спать, она снова спросила себя: «А зачем оно, море?» И тут же тоской разлуки налилось сердце. Славка уже спала. Ася вылезла из палатки. У гаснущего костра, как обычно, недвижно сидел Петрович. Ася долго и ласково смотрела на эту одинокую фигуру, озаренную трепетным пламенем.
— Пойдемте в лес, — громким шепотом позвала она. — Мне хочется проститься с этими местами.
Петрович молча поднялся. Они шли среди елей, пересекали лунные поляны. Глухие дебри. Ася нащупала пенек. От мха он был меховой. Она села и шепнула:
— Давайте послушаем тишину.
Ах, какая нерушимая тишина! А сквозь навесы ветвей просочилась струйка луны и льется и цедится на белый цветок, на замшелую валежину.
И кажется Асе, что живут только одни запахи. Вот сосенка — она чадит смоляным ароматом, она в нем, как в облаке. Рядом лиственница — под ней разлилось озеро сладковатого запаха.
«Сколько было детских выдумок, фантазий, слез и радужных надежд в мамином доме, — подумала Ася. — Сколько волнений и отчаяния было тогда в Москве...»
Полянка курится «кукушкиными слезками». Где-то затаились липкие грибы и пахнут и пахнут. А им откликается смородиновый лист. А в стороне течет ручьем запах от куста багульника.
«Здесь мы впервые встретились с любовью, со смертью, с трудом».
— Как тихо, Василий Петрович. Как удивительно тихо, — проговорила Ася.
Петрович молчал. Вся фигура его тонула во тьме, и только задумчивое лицо, озаренное луной, точно реяло под ветвями. Вот голова нагнулась, и лицо погасло во мраке. Потом оно опять поплыло под ветвями.
«И была еще подлость, клевета, злость, нужда... Были Дорофеев, Татауров, Чугреев, Палей... И где это все? Осталось только вот это. Вот это! Земля родная, горы, моря...»
— Что мы увозим за душой, Петрович? — спросила Ася. И сама же ответила: — Только любовь ко всему этому! — Она широко повела рукой. — А может быть, мы нашли мало?
— Вы нашли все, — ответил Петрович. Лицо его смутно проступало сквозь клубы табачного дыма, пронизанного луной. — Это самый яркий маяк, к которому вы приплыли!
Ася поднялась.
— Вот и все. Я попрощалась. Идемте, Петрович. Я вас никогда не забуду.
— Для меня молодые — костер. Я греюсь около них, — проговорил Петрович.
— Спасибо вам, — сказала Ася.
— За что?
— За все хорошее, что мы узнали в ваших палатках, на ваших трудных дорогах.
Ася доверчиво положила руку на его жесткое, худое плечо.
В стороне пересохшего ключа, среди гари звучно и долго трещали сучья, должно быть, от кого-то убегал огромный сохатый.
Остановились у лесного озерка. На середине его дрожала крупная, голубая звезда. Ася удивленно сказала:
— А ведь сейчас на какой-нибудь планете в ее чистых озерах трепещет звездой наша Земля!
А утром сестры со всеми простились. И всем было жалко, что они уезжали.
— Бросили бы, девчата, здесь свой якорь, — кричал Комар. — Мы бы вам женихов добрых подыскали!
— Ничего, пускай в своей долине зверуют, — рассудительно заметил Бянкин, поглаживая лысину. — Сохатому нужен осинник в низинах, кабарге — лишайник в сиверах.
Максимовна сунула им узелок с теплыми лепешками.
Посохов пожал их руки холодными и твердыми, как бронза, пальцами и пророкотал:
— Смелость города берет!
Петрович отечески нежно посмотрел сестрам в глаза, обнял поочередно, сунул Славке в кармашек листок.
— Мой адрес. Нужен буду — напишите. Всегда выручу.
И почувствовал он: с этими девушками что-то уходило милое, неповторимое.
Сестры стояли растроганные.
«Встречу ли еще таких людей? — подумала Ася. — Что-то меня ждет?»
— Уезжаю ненадолго! — крикнула Славка. И вдруг заплакала. Перед ее глазами возникла одинокая, пустая лодка. Она плывет и днями и ночами, кружится без руля, натыкается на коряги, на подмытые деревья, на островки. Зацепится за корягу, постоит, точно поджидая гребца, медленно развернется и опять поплывет, глухо ударяясь смоляным днищем о камни на перекатах, о затонувший колодник...
Славка тихо пошла к машине.
Ася перехватила тяжелый взгляд Космача и остановилась. Ей стало жаль парня. Захотелось как-то утешить его, оправдаться перед ним, точно она в чем-то была виновата. Но она не знала, что и как ей говорить. А не поговорить на прощанье с человеком, который любит, казалось ей просто бесчеловечным.
— Вот, Алеша, мы и уезжаем, — сказала она первую попавшуюся фразу и нервно хрустнула пальцами. Космач молчал, медленно обрывая с ветки листья.
— И работали и жили мы все неплохо, дружно, — продолжала смущенно Ася. — Мы со Славкой всегда будем с удовольствием вспоминать всех вас.
— Ну, чего уж там вспоминать нас, — возразил Космач. — Ничего стоящего мы не сказали, не сделали.
Оборванные листья падали на сапоги.
— Нет, почему же, мы так не думаем, — ответила Ася. — Я буду вспоминать тебя, — как бы извиняясь добавила она.
— Не нужно меня вспоминать, — зло проговорил Космач. — Таких, как я, стараются забыть. Подачек мне не нужно.
— Что ты, Алексей, да разве я... — Ася покраснела и в досаде подумала: «Нет, я еще не умею обращаться с людьми... Вот обидела...»
— Ничего мне не нужно, — резко и гордо продолжал Космач. Он зелеными ремешками сдирал с прута кожицу. — Я ничего тебе не говорил и ничего не просил. А то, что у Космача бултыхается в грудной клетке, то Космачу и останется. И не нужно ему капать валерьянку.
Асе понравилась его гордость.
— Извини, если чем обидела. Не поминай лихом.
Космач со свистом рассек воздух белым, скользким прутиком, стегнул по сапогу.
— Не вспоминай и ты меня недобрым словом. Счастливо доехать!
И он пошел небрежной, беспечной походкой...
Грузинцев, с рюкзаком за спиной, с молотком в руке, стоял около машины на плоском камне и курил трубку. Ветер шевелил его бороду. Колеса грузовика утонули в траве, в синих колокольчиках. В бору звонко дробил дятел. Тихо, прибойно шумели сосны. Пахло разопревшей травой и жимолостью.
— Я не забуду вас, — сказал Грузинцев.
— Забудете, — ответила Ася, стоя в кузове. Машина тронулась. — Забудете, — снова сказала Ася. Туман застлал ее глаза. В этом тумане, уже вдали, стоял Грузинцев и махал ей шляпой. Она помахала ему платочком.
Палатки, белея, уплывали за кусты. Вот только вьется дымок над костром. Вот скрылся и он за лиственницами. Последний раз просияла болтунья Чара. Грузовик, подпрыгивая на корневищах, въехал в тайгу. Под колесами звучно щелкали сучки. Сосны, шурша, мели ветвями по бортам, по верху кабины.
Вот и все, вот и кончился еще один кусок жизни, отгорел еще один костер.
Но где найдешь человека, не познавшего горечь утраты? Какое ненастное, глухое слово — безвозвратность.
Перед Асей вдруг возник осенний сумрак. А в сумраке вилась прядка дыма, одинокая, печальная. «Что это?» — подумала Ася. И тут же вспомнила дорогу в Сибирь, скамейку в привокзальном сквере, на сырой земле дымящийся окурок, в луже — клочки письма. И долго еще вилась перед ее глазами голубая прядка дыма.
А Грузинцев все стоял, глядя на следы колес в траве. Потом медленно пошел к сопкам, еще раз оглянулся вслед ушедшему грузовику и, наконец, скрылся в пучине тайги.
На берегу Чары, слушая удаляющийся треск сучков и шум грузовика, сидел на колодине Космач. Он недвижно смотрел на бегущую светлую воду.
Это был город моего детства. Это был город моей молодости. Пятнадцать лет я не видел его. В поезде я думал о том, как при встрече с ним охватит меня печаль о несбывшемся и утраченном, как я услышу зовы канувших весен и зовы весен грядущих. Ведь в этом городе со мной могли говорить улицы, дома, скверы, деревья.
Так я думал, выходя из вокзала.
Взволнованно и чисто было на душе моей. Ее переполняла любовь. К кому? Неужели к той, давным-давно утерянной? И вот бегу, готовый к ливню чувств и воспоминаний. Вот этот сквер. Здесь я впервые поцеловал ее. И это казалось тогда громаднее всего мира. А потом была черная, клокочущая ночь, ледяная ночь отчаяния и тоски. Сквер трещал засохшими, редкими лохмотьями листвы, хрустели, дробились под ногами вымерзшие лужи...
Я думал, что этого не забыть мне вовеки.
Но что это? Сердце мое спокойно и ясно. Любовь, боль утраты, черты юного лица... Где все это?
