Единственное время, когда в кают-компании был почти мир, наступало после обеда. Под глухое движение машин где-то под полом было приятно переваривать сою. Капитан заводил граммофон с песнями Пата Виллоугби и Джека Смита. На столе стояли коробки вонючих филиппинских сигар. В душу каждого из нас ползла тихая гнусавая песенка Пата Виллоугби, завоевавшая весь мир:
Слышал я крик и слабый плеск,
Видел пляс струй, дым кирпичных рощ.
О, пение сквозь дождь, пение сквозь плеск,
Пение сквозь сон, пение сквозь дождь…
Кто такой Аратоки? Над историей его я трудился пять месяцев.
Труд мой был нелегок. Как ученый исследователь по осколку пористой кости, найденному среди силурийских пластов, восстанавливает неведомый скелет давно погибшего животного, так и я должен был восстанавливать душевный скелет капитана Аратоки, пользуясь отрывками лживых интервью, рассказами невежественных очевидцев, преклонявшихся перед газетной мудростью. Я открывал правду по фотографиям, черным и плоским, по лицам корейских крестьян, видевших события, но из страха молчавших обо всем происходившем.
Будь приснопамятна,
Хираока госпожа,
Как листья лотоса
Бросившая голос свой
В озеро смерти…
(Стихи из газеты «Асахи»)
В пятницу капитан Аратоки был спасен из мужицкого плена. В воскресенье об его поступке говорила вся страна. Не было семейства, в котором с утра не начинался бы разговор о капитане Аратоки. Героизм этого человека, приказавшего сбросить на себя четыре тысячи пятьсот килограммов бомб, чтобы уничтожить бандитскую заразу, заставлял уважать себя даже врагов.
Изучая историю канонизации Аратоки, я просмотрел свыше восьмидесяти комплектов японских журналов и газет и вел разговоры с японцами самых различных общественных положений. С легкой руки «Осакской промышленной газеты» капитана Аратоки называли сокращенно: «живая мишень Кентаи»… С моей точки зрения, именно теперь началось самое интересное в его истории.
В военных кругах ходили именинниками. Был устроен ряд банкетов, закончившихся пышными речами и организацией новых фашистских союзов, требовавших активности от правительства. Кричали:
— Банзай! Мы должны организовать союз таких людей, как капитан Аратоки. Достаточно трех тысяч таких людей, — а в нашем офицерстве найдется гораздо больше, — чтобы завоевать весь мир.
— Мы требуем от нашего бездарного правительства немедленного занятия Камчатки, Сибири и Филиппинских островов.
— Пьем, господа офицеры, за доблесть семнадцатой эскадрильи!
— Пьем, господа офицеры, за бронзовых людей Японии!
Пьем славную память трех живых бомб Шанхая! Пьем порт-артурскую жертву моря, пьем добровольную жену вдовца, пьем славу живой мишени Кентаи!
Заносчивость офицеров на улицах сделалась неслыханной. За одну только неделю было зарублено восемь штатских, осмелившихся толкнуть офицера и не извиниться, обругать офицера, задеть даму офицера. Такое убийство считалось убийством чести и не было подсудно обыкновенному суду. По распоряжению военных властей оно каралось всегда лишь четырнадцатидневным домашним арестом.
Капитан Аратоки был превознесен как лучший образец армии и знамя патриотического подъема. Имя его стало священным. Как за несколько месяцев перед тем мадам Хираока, он был изображен на конфетных коробках, на бритвах и на колодах карт. В школах о нем говорили на уроках отечественной истории, а также на уроках литературы и на уроках каллиграфии, где учителя задавали классу следующие диктанты: «Наша Япония красивая очень страна есть. Наша армия храбрая очень армия есть. Капитан Аратоки знаменитый храбрый капитан есть».
Капитан Аратоки на несколько недель сделался так знаменит, что оспаривать его славу обыватель не решился бы даже наедине с самим собой. Если раньше еще можно было сказать: «Япония нуждается в мире» или «Нам не нужны чужие страны, — дело нашей армии охранять порядок и культуру», то теперь даже эти невинные и верноподданные слова вызывали подозрение в неблагонадежности.
Информационный отдел «Кион-Санской особой секции», ведавшей перлюстрацией писем, доставил капитану Момосе в копии обширную сводку, содержавшую преступные высказывания некоторых обывателей о подвиге капитана Аратоки. Некий купец, которому, конечно, не миновать ареста, нагло заявлял: «У нас здесь рекламная шумиха из-за капитана Аратоки. Как говорят об этом у тебя?» Еще более цинично писал какой-то неразборчиво подписавшийся кореец в адрес доктора Хан: «Вся эта история послужит только к тому, чтобы разорить несколько лишних корейских фирм да казнить лишнюю сотню мужиков»…
Секретным агентам было раздолье. Они заводили на улицах выведывающий разговор: «Ну, что вы скажете на новую нашу выдумку?» или «Трех сен не стоит этот Аратоки»… и через пять минут собеседник их уныло следовал за агентом в полицейский участок.
Проснувшись утром и прочтя газету, корейский заводчик и миллионер, господин Сен Ван Ни, поднялся немедленно с постели, не подремав, как любил, под патефонную песню, в семь часов заведенную слугами. «Какое несчастье!» — была первая мысль, пришедшая ему в голову. Он вскочил и в ночном халате отправился в комнату своей старухи, придерживая левой рукой бившееся сердце.
— Ты знаешь новости газет?
— Что такое, господин?
— Ты знаешь про живую мишень Кентаи?
— Мне прислуга рассказала, дорогой.
— Какое несчастье!
— Разве это плохо для корейцев, дорогой?
— Он был у меня пять дней назад.
— Кто?
— Живая мишень Кентаи.
— Неужели, господин?!
— Я вежливо отказал ему от дома. Он ушел взбешенный.
— Какое несчастье!.. Зачем же?..
— Я был перед тем расстроен.
— Что же теперь делать?
— Могут арестовать. Пусть дочка соберется… и сегодня же едет обратно в колледж.
— Но вакации еще не кончились.
— Пусть живет в Нагасаки, не здесь…
И босыми ногами господин Сен затопал по циновкам.
На заводе, принадлежащем этому господину, снова появился исчезнувший незадолго перед тем литейщик.
— Разрешите, господин приказчик, снова стать на работу.
— Ты ведь отпросился на родину в Кентаи.
— Извините, господин приказчик, моя мать опять здо-роил. Я получил из Кентаи письмо.
— Ступай в цех. Жалованье будешь получать с первого числа. За прогул.
— Эге, Цой!
— Здорово!
— Здорово!
— Все ли ладно?
— Ладно все. У тебя все ли ладно?
— Все ладно.
— Чего пришел?
— Не дошел в деревню.
— Что — аэропланы, жандармы?
— Аэропланы, жандармы. Дорога — не дойдешь.
— А Фу-Да-Тоу не сожгли?
— Фу-Да-Тоу сожгли.
— В Го-Шане спокойно?
— Да. Проходил Хэ-Ян — пороли. Убивать никого не убили. Все тихо.
— Извините, господин приказчик.
— Что ты рассказываешь, друг?
— Мать моя болела холерой, говорю, господин приказчик.
Они стали вытачивать зажимы для бомбодержателей, заказанные 6-й эскадрильей.
В публичном доме второго разряда, на улице Фунадайку, мадам в очках, сидевшая на циновке у входа, говорила пьяненькому скучному конторщику, тыкая в газету пухлой рукой:
— Я его сразу узнала — был у нас на днях. Такой человек понимает. Он мог бы ходить к лучшим певицам, но такой человек знает, где его могут быстро понять и хорошо служить. Гинко, сюда!.. Он брал вот эту. Теперь извините, господин, ее цена на пятьдесят сен дороже.
Вся Япония была взволнована.
И в эти дни все окончательно и совершенно забыли о том времени, когда капитан Аратоки не был ни популярным офицером, ни героем. И был просто молодым человеком, не подававшим особенных надежд.
Мне исполнилось сегодня двадцать лет,
Я не буду ни богат, ни знаменит.
Всюду ливень, всюду сон и легкий плеск —
Слышишь? Чей там голос песню гомонит?
Это пение сквозь шелест и зарю.
Это слякоть, это в парке павший лист.
Это хобо, прикорнувший к фонарю,
Чистый, наглый, одинокий свист.
(Пат Виллоугби)
Пассажиры стояли на палубе, ожидая портового сигнала, разрешающего судам пройти за мол. За кормой горела красная утренняя рябь. Из моря высунулось солнце. Маленький юркий катер, свистя, подкатил к бортам. Командир катера, в синей форме с огромными гербами, что-то закричал. Пароход вошел в порт.
Рикша вез молодого пассажира по длинной ветхой улице. В тумане, среди красных и коричневых домов, будто затопленных водой, улица подымалась к сопкам. Подул холодный ветер, тупой болью отдававший в уши. Туман понесся через дома.
