— Правильно говорится: без бумажки я букашка, а с бумажкой человек.
— Есть бумажки, без которых и я не человек, — примирительно сказала секретарша и тем обезоружила воинственно настроенную Незабудку; право же, секретарша ничем не провинилась.
— А как надо было поступить? Мы же не могли с Тальяновым получить увольнительную в далекий тыл. Все время на передовой...
— К сожалению, этот полковой приказ законной силы не имеет. И вы, Легошина, мать-одиночка. Я даже не имею права в свидетельстве о рождении указать фамилию отца.
— А кого там укажут? — фыркнула Незабудка.
— Мальчик будет носить вашу фамилию. В графе «отец» — прочерк.
— А отчество я могу указать отцовское?
— Пожалуйста. Дают отчество также по имени брата, деда. Здесь закон ограничений не делает.
Незабудка давно вспылила бы, если бы секретарша говорила грубо. Но в том-то и дело, что она разговаривала с Незабудкой вполне корректно; ее даже можно было назвать приветливой.
Итак — Павел Павлович Легошин, живет на белом свете без двух дней месяц.
Поскольку с точки зрения закона Легошина — мать-одиночка, ее поставили в известность об Указе от 8 июля 1944 года, полностью опубликован в Ведомостях Верховного Совета СССР № 37. Согласно параграфу 3 этого Указа мать-одиночка получает от государства пособие на «незаконнорожденного» ребенка в сумме 100 рублей в месяц до достижения ребенком двенадцатилетнего возраста.
Пособие, прямо сказать, не ахти какое, но что делать, страна залечивает раны после войны. Пройдет время, пособие, наверное, увеличат...
Незабудка передернула плечами. Что на это пособие можно купить на базаре? Катушку ниток и три литра молока. На четвертинку подсолнечного масла и то не хватит... Она и получать такое нищенское пособие отказывается, пропади оно пропадом...
Секретарша загса сочувственно сказала:
— Дело, конечно, ваше, товарищ Легошина. Но всякое, Галя, бывает в жизни...
«Прочерк!»
И слова такого Незабудка никогда не слышала! Горло сдавили проглоченные слезы, она постаралась скрыть их и попрощалась.
Она шла домой через базар и невольно приценивалась к продуктам, к вещам, которые продавались с рук.
Незабудка в который раз ужаснулась цене, а торговка только развела руками:
— За кукиш пирога не купишь. Так-то, молодица...
Самая длинная очередь вытянулась за огурцами и морковью. Продавщица была слаба в арифметике, и очередь считала вместе с нею.
Встретила повара с чемоданчиком; он по-прежнему бойко торговал швейными иголками.
Она пошла этой дорогой, потому что хотела наведаться в свою парикмахерскую. Декретный отпуск еще не кончился, самочувствие неважнецкое... Но перебои в денежном довольствии заставили выйти на работу на несколько дней раньше срока.
Завтра, послезавтра начнутся рабочие дни, а сегодня хорошо бы снова зайти на почту.
Как же ей, невезучей, и так повезло! То заходила по два раза на дню и — равнодушное «вам нету». А сейчас держит в руках письмо, да еще увесистое. Знакомый почерк, сердце колотится, и руки дрожат.
Жаль, письмо заплуталось в дороге и так долго шло, но счастье, что оно такое длинное. Значит, Павлу хотелось подольше поговорить с ней! Значит, у него накопилось много такого, чем ему хотелось поделиться! А пока писал — оставался с нею наедине. Она и это письмо станет перечитывать, пока не запомнит каждое слово.
Столько раз Павел в ее воображении заклеивал конверт, отдавал письмо батальонному Харитоше, тот клал письмо в сумку, пробитую пулями, полевая почта 5730-Л, на конверт ставили штамп «Просмотрено военной цензурой», письмо тряслось в брезентовом мешке в кузове полуторки, а затем в темном почтовом вагоне.
Столько раз воображала письмо спешащим к ней и только второй раз получила письмо на самом деле!
«9 мая 1945 года.
Родная Галя, добрый час и счастливая минута! Пишу в тот день, о котором мы давно мечтали. Представь, если можешь, — на передовой совсем тихо. Только море вздыхает, полощет песок, а огнестрельный шум не доносится. Сижу на сосне, срубленной снарядом. Сегодня смотали линию к наблюдателям батареи. И наблюдать нечего, и новых позывных в узел связи не прислали.
В голове мирная сказка никак не укладывается, а грудь распирает от радости. И соловьи, отчаянные геройские птахи, запели, кувыркаются в тихом небе, летают над дюнами. Девчат наших по этому поводу даже потянуло на песню «Соловьи, соловьи», да только устарела песня, где поется, что завтра снова будет бой, уж так назначено судьбой. Судьба нас уберегла. Коротеев не поверил мирному времени, клялся, что живет во сне, и просил его ущипнуть, а потом твердил — ему только снится, что он проснулся.
А до этого судьба уберегла нас при штурме Пиллау. Все думаю, ну зачем фашисты в этой крепости так отчаянно сидели, смертные души? Надежды на спасение не было, две недели назад сдался Кенигсберг, на кой ляд они сами погибали и нас убивали? Посмотрела бы ты на крепость Пиллау — жуть! Кинокартина из средневековой жизни. В Кенигсберге перед крепостной стеной тянулся пустой ров, даже сырости не было, а здесь его залили водой. А за рвом отвесная каменная стена — взберись без лестницы, пять метров высоты! Пришлось отложить в сторону современное оружие и ладить, подтаскивать лестницы, сколачивать мостки, сходни, вязать из хвороста фашины. Такую картину можно было наблюдать в старину, когда русские брали турецкую крепость Азов, по соседству с моей Керчью. Или когда Суворов штурмовал Измаил. Наш капитан Гогоберидзе клянется — не удивился бы, увидев, что из амбразур торчат старинные пищали, что фашисты прячутся за зубцами крепостной стены в кольчугах и шлемах, что вооружились мечами, копьями, алебардами и другим холодным оружием. Капитан Гогоберидзе с опаской поглядывал наверх — не ошпарят ли нас кипящей смолой? Сказал, пруссаки построили крепость два с половиной века назад, чтобы запереть свой Земландский полуостров с запада. Боялись, с моря высадятся и нападут шведы? Или англичане? Во всяком случае, не ждали здесь ни Коротеева из Вологды, ни капитана Гогоберидзе из Кахетии, ни Дородных из Уссурийского края, ни меня, керченскую селедку. А нашего героя Дородных унесли с командного пункта на носилках. И не ранило его на этот раз, не контузило, а просто впал в бессознательность от переутомления. Не спал трое суток подряд, все ждал, когда фашисты начнут сдаваться. А я лично наблюдал, как фашисты вышли с белым флагом. Генерал ихний отвернулся от своих солдат и офицеров, стыдно было смотреть на капитуляцию. Офицеры мрачные, команды подавали чересчур громко, чувствовали, что больше им не командовать. Солдаты выходили из строя, клали в общую кучу автоматы, отстегивали подсумки с патронами, складывали магазины от автоматов, делали несколько шагов в сторону, где росла куча гранат. Теперь я знаю, что значит сложить оружие... А если бы ты видела, сколько кабеля нам досталось в разноцветной оплетке, таких проводов телефонисту не спутать. Нам бы эти трофеи, да в сорок первом, когда у нас голодуха была и на простой железный провод, когда мы по бедности моток на две нитки раздирали да сращивали ошметки и обрывки, тачали перетертый провод из кусков и кусочков. А потом накалывали руки о сростки, раздирали в кровь. Впрочем, зачем рассказываю, ты же сама переживала за нас. А куда нам теперь все эти цветные провода? Может, в мирном телефоне пригодятся, а обо всем, чего война от нас требовала, мы уже переговорили. Старых позывных в батальонах не меняют. Сегодня, в День Победы, у нас в обращении находились «Парус», «Якорь» и «Шлюпка», дали комбатам позывные в честь Балтики, как капитанам, а мы теперь вроде морской пехоты. Говорим без всякой секретности, и военная цензура тоже не придерется к моему письму.
Сдавались немцы в плен хмурые, молчаливые, боязливые. А когда поняли, что в живых остались и будут жить дальше, повеселели, стали разговорчивые, у наших переводчиков языки распухли. Обер-ефрейтор угостил Коротеева сигарой, а потом, хотя весь дергается после контузии и заикается, рассказал анекдот. Мы все с помощью переводчика посмеялись: «Что делают в аду с вралями?» Апостол Петр разъяснил: «Их заставляют столько раз перевертываться в гробу, сколько раз они соврали». «А что там сделают с Геббельсом?» — «Он будет работать в аду вентилятором». Обер-заика сказал, что на днях Геббельс отравился вместе со своей фрау, а до этого отравил своих детей, не то пятеро их, не то шестеро. Нашелся у нас шибко мстительный комвзвода, который зло посмеялся и сказал: «Ядовитое племя, туда этим выродкам и дорога». А я как представил себе всю эту собственноручную расправу с детьми, меня даже мороз обнял.
Радости было через край, но и печали первый тихий день принес немало. Вспоминаем погибших товарищей, с которыми нас навсегда развела судьба. Ведь вчера еще писарь мог зачислить меня в потери, а сегодня я солдат живой!
