Сидор Красильников по-хозяйски распоряжался поминками. Он торопливо ходил из столовой в кухню, из кухни в столовую, покрикивая на баб:
— Ну, пошевеливайтесь, пора уже пирог и зварец подавать!
Он видел, что зять не в себе, и думал, что это с печали по матери.
Старик Скоробогатов сидел за столом, как гость. Внимание его было обращено на пузатые графины с водкой, которые гуляли по столам.
Люди сначала ели и пили истово, поминая Полинарью Степановну. Старухи перед каждым новым блюдом набожно крестились., но когда графины обошли по кругу раз десять, разговор стал громче и развязней.
Скурихин, пушник, — низенький, квадратный, с черной бородой на круглом лице, — рассказывал:
— Вот такая история с географией, что, значит, без толку помолишься — без числа согрешишь… Капиталы наши не так, чтобы солидные, да еще промахи наши. Нонче и водки запас большой взял с собой, а все же скуп пушнины-то плох был. Зырянишки поумнели, зажали пушнину.
— Ну, ты опять про зверье! — пробасил тучный черный дьякон. — А чернобурую лисичку мне когда? Обещаная скотина — в доме не животина.
— Есть, отец дьякон! Только нонче чернобурки дорогоньки: пятьсот.
— Мне бы характер крепкий, я бы теперь агромадным капиталом ворочал, — говорил в другом конце кряжистый «Михеич» — Лысков — торговец бакалейным товаром. Он добродушно улыбался полным, как булка, лицом: — А то слабость моя. Добёр я, говорят, чересчур.
Сухопарый Скрябин с козлиной бородкой, которая казалась приклеенной к тощему морщинистому подбородку, прежний старатель, а теперь ростовщик и тайный скупщик золота и платины, — с улыбкой посматривал на Лыскова и, слизывая с ложки варенье, усмехался:
— Кхе, мда… Характеры, по-моему, у всех имеются, да вложены неудачно. Н-да, Николай Михеич!.. Вот у тебя с Янковчихой неудачно вышло.
— Нет, Иван Стафеич… Тут дело чисто… Это просто сплетни пустили, что мы ее мужа отравили. Он умер своей собственной смертью.
— Жаль, что поминки! А то бы в картишки перебросились, — сказал кто-то и запел:
Свя-а-тый боже-е,
Свя-а-тый крепкий…
Когда за столом заговорили все разом, — поп — толстоносый отец Мардарий, — стал собираться домой, Яков забеспокоился:
— Батюшка, как же так скоро?..
— Не могу, Яков Елизарыч! При всем желании не могу. Не подобает мне… Я благословил вашу трапезу… Ты знаешь, Яков Елизарыч, в хмелю человек безумен бывает — дьявол силен. Ты уж проводи меня… Позови отца дьякона да Игнатия.
Выходя во двор, Мардарий наказывал псаломщику Игнатию — низкорослому, белобрысому человеку:
— Ну, вы смотрите у меня здесь, не упивайтесь с отцом дьяконом…
Дьякон в это время выводил из-под навеса лошадь. Вдруг она испуганно попятилась и ударила задом коляски в стену. Дьякон крепко дернул вожжой:
— Тпру, сволочь!..
Садясь в коробок, Мардарий укоризненно покосился на него:
— В тебя уж въехали бесы-то!.. Ступай добавь еще, блудный ты сын!
Когда закрыли за ним ворота, Игнатий, подпрыгнув, крикнул:
— Понес!
А дьякон, поднимаясь по лестнице, громко запел:
— Поехал наш Мардарий на кобыле карей… Скатертью дорога, а у нас вина и елея много-о!
— Подай господи-и!
Едва поп уехал, поминки утратили свой чинный характер. Богомольные люди ушли. Яков подсел к столу с винами и закусками. Он брал одну бутылку за другой и пил. К столу подходили все и выпивали. Дьякон, поднимая рюмку, рявкал:
— Во славу божию!
Татьяна, бледная, недовольная, брезгливо сказала Макару:
— Дикари! Только пляски у вас недостает.
Макар возбужденно ответил:
— Можем завести и пляску.
А гости тем временем нашли в кухне каллистратову балалайку и она весело затренькала в руках вихрастого Галани Катаева — сына крупного подрядчика.
Музыка вначале смутила присутствующих. Но вот дьякон, подобрав рясу, вышел на середину комнаты и отбил мелкую дробь. Кольцо людей окружило его. Густые темные волосы дьякона растрепались, глаза блестели диким огнем. Легко выпрыгнул в круг старовер Ситников, черный, как цыган. Еле касаясь пола, он начал выделывать колена. Закинув руки назад, он прямо держал голову, выпятив вперед густую округлую бороду.
Скрябин закручивал клинышек бородки, смотрел на плясунов и говорил:
— А ну-ка, чья — чью, церковная или оброшная?
Он сам прикержачивал и был на стороне Ситникова.
— А ты не смотри, отец дьякон, на ноги-то, красивше будет, — поучал старший лесообъездчик Пелевин — крупный человек с большими перстнями на пальцах.
В пляске дьякона было что-то тяжелое, буйное.
— Во славу божию, — рявкал он. — О! о! о!
Ситников же взлетал возле него бесшумно.
Неожиданно выплыла полнотелая Авдотья Галактионовна, жена подрядчика Катаева — мать Галани. Из-под десятка юбок не видно было, что она выделывала ногами. Полумужское лицо ее выражало важность и деловитость. Она кружилась пестрым колоколом, подняв заплывшую руку.
— Любила поплясать покоенка Полинарьюшка… Их ты… Помянем… Бог веселых любит, — вскрикивала Авдотья.
— Да помянет… Господь бог… Эх, Дуня, Дуня! Милая Авдотья! — выкрикивал дьякон и с еще большим остервенением бил каблуками в пол, под смех и одобрение зрителей.
— Ловко!
— Молодчина!..
— Ай, отец духовный!..
— А церковная-то зашивает!
— Ну, надо скус знать в пляске!
Шумные, хмельные, поздно вечером разъехались гости с поминок.
После похорон Макару стало скучно. Мучила назойливая мысль об Ахезине и о Пылаеве. Ему хотелось куда-то уйти, забыться. На прииск его не тянуло. Дома была гнетущая тишина. Яков, мучаясь в похмельи, ходил по комнатам, тихо шаркая опорками валенок, просил:
— Одну, одну маленькую рюмочку!..
И плакал, по-детски отирая слезы.
В середине лета разрез был осушен. Заканчивался ремонт машин. Скоробогатов стал собирать своих рабочих и коногонов, которые за это время разбрелись и копались в близлежащих логах или артелями «старались» на речках.
Однажды утром приехал на прииск урядник и со стражником Филатычем стал собирать рабочих по списку.
Слова: «война» и «мобилизация» мигом облетели всех. К концу дня тревога тяжело нависла над прииском.
В казармах причитали женщины:
— Ой, да что это будет да такое-е?
— Ой, как же я останусь одинешенька с сиротами!
Всю ночь с надрывом звенели песни и дико завывали гармошки. Это разгуливала ватага парней. Впереди, щеголевато одетые, шли мобилизованные, красные от вина, злобы и горя. Охрипшими голосами они пели:
Эх, милые родители,
Не дайте умереть.
Дайте беленький платочек
Горьки слезы утереть.
Только на рассвете прииск замолк. Солнце, которому нет дела до людского горя, выглянуло через шихан сквозь редину еловых пик и обласкало задремавший прииск.
Скоробогатов вместе с обозом мобилизованных поехал в Подгорное. Невесело гудел в этот день заводский поселок. По улицам густые толпы провожали мобилизованных. Пьяные выкрики, песни, причитания и разноголосый рев гармоник, — все это сливалось в тревожный гул. Стон-стоном стоял в Подгорном.
О чем заду-умался, да служи-ивый,
О чем горю-уешь, удалой?
Иль тебе служба надоела,
Иль заболел твой ко-онь, конь гнедой?
— Да, милые вы мои детушки! Да осталися мы сиротами круглыми!
На пригорке сгрудилась толпа. Бабы приводили в чувство молодую женщину. К ней наклонился муж с подвешенной через плечо сумкой.
— Наташа, Наташа… Ну, успокойся!..
Женщина открыла глаза, обвила шею мужа, безумно крича:
— Не отдам!.. Не отдам!.. Ох!.. О-о-о… Будьте вы все прокляты!..
— Как снег на голову, горе-то подкатило, — разговаривали позади.
— Я это раньше знал. Уж раз ребятишки в войну заиграли, — значит, быть войне…
На базарной площади служили молебен, а после молебна подняли иконы, портрет царя и пошли по улицам.
Спаси, господи, лю-у-ди твоя-а…
И благослови достояние твое-о…
Дряблым тенорком горланил Скрябин, протягивая тощую руку, чтобы ухватиться за носилки, где плыл над обнаженными головами царский портрет.
И благослови достояние твое-о…
Победы…
Громко вторил Рогожин, взяв под руку Столярова.
— Братцы!.. Бей немчуру! Не посрамим земли русской! — кричал Лысков, стоя на бугре.
— А сам-то что не идешь? — крикнул кто-то.
— Пойду… Как наш год спросят, — пойду!
— Врешь, не пойдешь, шинкарь!
— Сними шапку. Сними шапку, рестант!
Макар поглядел в ту сторону, где кричали, и увидал Сизова. На него наступал Пелевин. Сизов попятился. Чья-то костлявая рука сдернула с него картуз, а другая пятерней вцепилась в рыжеватые волосы и дернула. Сизов упал. К нему подошла женщина и стала его поднимать. Сизов встал на четвереньки, из носу текла кровь. В женщине Скоробогатов узнал Наталью. Она помогла Сизову встать. Он пошел нетвердыми шагами.
