На коньке крыши верхом сидел Суриков и, постукивая в крышу балодкой, беспечно горланил:
Уж как поп попадью
Переделал на бадью…
А потом кричал:
— Эй… Скоро-о? Жрать хочу-у!..
На берегу группа рабочих наскоро сколачивала плот. Возле них бестолково суетился Телышков.
— Что это он там орет? — подходя, сердито спросил Скоробогатов. — Как он туда попал?..
— Караулил, да, видно, проспал воду-то, прокараулил!
Когда на плоту перевезли Сурикова, Скоробогатов строго спросил:
— На каких радостях песни хайлаешь?
— А мне что реветь, что ли?.. Топит не мое — казенное.
— Дурак! — Скоробогатов отошел и, краснея от злобы, крикнул Телышкову: — Ну, что слюни распустил? Собирай живо народ, — и на Смородинку!
Впереди всех он шел к месту, где Смородинка сворачивала в прорез. Прорез углублялся, расширялся. Шумя, катила Смородинка мутную воду по новому руслу. Расползалась в низинах и трепала затонувшие кустарники. Скоробогатов не слышал ни говора рабочих, ни шума речки. Он весь был поглощен думой о затопленных разработках. Вспомнил и Малышенко и Ахезина. Несчастье Малышенко теперь не трогало Скоробогатова. Он без сожаления провожал мысленным взглядом его, уходящего в кругу конвоиров в кандалах в Сибирь. А потом подумал, что хорошо бы встретить Ахезина в глухой тайге… схватить бы за горло и задушить!
Когда подошли к Смородинке, Телышков осторожно сказал:
— Лога-то, слышь, взяли… Я боюсь, Макар Яковлич, кабы чего не вышло.
— Ничего не выйдет! Принимайтесь за дело! Никого я не боюсь! Никого не признаю!.. Я здесь хозяин.
При свете костров работали на перехвате русла всю ночь. На другой день около обеда грохнули до десяти динамитных патронов, поднимая воду, смешанную с землей и булыжником. При последних взрывах Смородинка бешено устремилась в старое русло и, злобно урча, принялась разгрызать проход в перехвате. Малышенковский прорез обмелел. По нему катилась вода только с гор, но разрез не сбывал. Он стоял тихим озером.
Под вечер по увалу противоположного берега проехал на своей изношенной одноколке Ахезин. Он остановился, с любопытством поглядел на скоробогатовский разрез и подхлестнул лошадь:
— Хи-хи… Хорошо!
После спада весенней воды на логах, где старался Малышенко, затяпали топоры. Рабочие строили казармы, Устанавливали вашгерды. Вечерами в бору ходили спутанные лошади, позванивая боталами, искали среди выгоревшей прошлогодней отавы свежую траву. B новенькой избушке, построенной на бугре, время от времени появлялся председатель суда — Архипов, грузный, широкобородый человек с военной выправкой. Он приезжал с дорогим двухствольным ружьем, в больших охотничьих сапогах. По окрестным лесам с ним ходил проводник, невзрачный, оборванный мужичонка, с жидкой растительностью на лице — Грунич. После неудачного выстрела Архипов снисходительно объяснял Груничу — «Луч солнца в глаз скользнул!» — или «Оступился!»
— Бывает, ваше-скородие, — поддакивал Грунич.
К работам Архипов не касался. Зато Рогожин был деловит. Он бойко бегал, припадая на хромую ногу, ласково посматривал на работниц, тихонько напевая тонким тенорком: «Пупсик, а, милый пупсик!»
Его странный костюм вызывал смех у рабочих. Смотря на его пестрые чулки, туго обтянувшие тонкие, разной длины ноги, они со смехом говорили:
— Ни мужик, ни баба… Ни то, ни се…
— Терентий!
Прозвище «подштопка», данное Скоробогатовым, прочно прильнуло к этому подвижному маленькому человечку. Как только вдали показывался Рогожин, рабочие у станков кричали:
— Ребя, подштопка идет!
Появлялся здесь и прокурор Ануфриев. Он ходил молчаливо, как бы налитый какой-то тихой злобой, запустив руки в карманы брюк. Его костлявая, затянутая в коричневый костюм, сутулая фигура странно покачивалась на ходу. Ему тоже приклеили прозвище — «заржавленный гвоздь».
На Акимовских логах работали, главным образом, разорившиеся старатели. Они ловко, почти на глазах у хозяев, воровали платину при смывках и сдавали Скоробогатову. Они крепко ненавидели своих хозяев, а Скоробогатов умело разжигал эту ненависть.
— Ловко! Малышенко на каторгу уконопатили, остальных — чомором, а сами богатимое место забрали. На готовое-то пришли! — И с сожалением кончал: — Мне бы эти лога!
Просыпаясь утром, Скоробогатов открывал окно и, сдвинув брови, смотрел на затопленный разрез.
Когда на тихую гладь воды опускалась стайка диких уток, Никита Суриков нацеливался, как ружьем, своей балодкой:
— У! Мать вашу курицу!
— Не стреляет балодка-то, Никита? — спрашивали его.
— А может, и стрелит. Вон у одного портного аршин однова выстрелил.
Ниже разреза шла горячая работа, — рыли глубокую канаву для отвода воды.
Как только Скоробогатов окидывал взглядом все работы, черной тенью вставал перед ним Малышенко, а рядом с плечистой фигурой Малышенко — тощенький Ахезин… Тогда вскипала в душе мстительная неутоленная злоба.
Как-то раз Скоробогатов в присутствии двух оборванцев, неизвестно откуда пришедших на прииск, обронил, кивнув на Ахезина:
— Вон Каин едет и, наверно, наворованную платину везет.
Оборванцы переглянулись, и Скоробогатов догадался, что натолкнул этих людей на черную мысль. А когда они внезапно потребовали расчет и исчезли с Безыменки, Макара стало мучить ожидание, как перед убийством Пылаева. Но теперь ожидание не было таким мучительным, как раньше.
Ночью на прииск явился Каллистрат и разбудил Скоробогатова:
— Макар Яковлич, айда скорей, домой тебя велели… Полинарье Степановне — вашей матери, несчастье приключилось.
— Что такое? — торопливо спросил Макар.
— Да померла… Айда, оболокайся да поедем.
— Как же так? — одеваясь торопливо, бормотал Скоробогатов. — Я же когда поехал, она была здорова?
— Смерть причину найдет… Отдельно поедешь, али Пегашку запряжем? По-моему, Пегашку оставим, пусть передохнет. Я крепко дал пару, всю дорогу на машок гнал!
— Оставляй… Как хочешь делай, только поедем скорей.
Поехали в легком коробке, на мухортом. Скоробогатов никак не мог придти в себя от неожиданности. Каллистрат, сидя в полуоборот к хозяину, рассказывал:
— Вечор я ее видел. Забежала она в конюшню, вытащила из-под фартука шаньгу и так это торопливо ее ест, а сама озирается. Я думаю: взбесилась старуха, ровно ей запрещают есть дома?.. Все, должно быть, старухи из ума выживают… Не наедаются.
Макар молча слушал, а Каллистрат спокойно, подхлестывая мухортого мерина, продолжал:
— Все там будем, только в разное время… Паралик наверно, ее шибанул. Она последнее время раздобрела подходяще… Яков-то Елизарыч, — верно с горя, — только обмыли покоенку, клюкнул… Н-да… Немудрено, много жисти прожили вместе…. Поди, всячина бывала… Ревет…
Их встретил во дворе Яков. Лицо у него было красное, глаза припухшие. Едва Макар вылез из коробка, Яков упал ему на грудь и, тихо всхлипывая, проговорил:
— Сын мой… Нет больше твоей матери…
От Якова пахло водкой.
В большой комнате на длинном столе лежала Полинарья, похожая на прикрытый простыней пятерик с мукой. Возле нее, оправляя простыню, ходила Татьяна, закутанная в черное. Смотря строгими глазами на покойницу, она рассказывала Макару:
— Напилась чаю… Пошла к себе и вот тут вдруг ухватилась за стену и осела.
— Ну, что поделаешь, — глухо проговорил Макар.
Он не находил других слов. А Яков поднял руки и, потрясая ими, кричал:
— А-а! Кончено!.. Кончилось все!..
В день похорон, когда Скоробогатов ехал с кладбища, Каллистрат сообщил:
— Сколько покойников нонче! Что ни день — то покойник.
— Как? — спросил Скоробогатов.
— Разве не слыхал?.. Исаия Иваныч Ахезин тоже кончал голова.
Макар беспокойно завозился на сиденьи, а Каллистрат, повернув к нему обросшее рыжим волосом лицо и мигая единственным подмокшим глазом, сказал:
— На Елевом тракту смазали. И неизвестно кто… По голове, должно быть, кокнули… Чудаки, нарушили старика… А стерва… Ух, стерва, был, — глядя на лошадь, рассуждал Каллистрат. — Говаривал я ему: — «Зря, Исаия Иваныч, егозишь. Руднишный народ бедовый». Он все хвастал: «Н-но»! Вот тебе и «но»… Донокал…
«И люди не жалеют Исаию, — подумал Макар. — Худая трава и с поля вон». Но тут же пронеслись в памяти: Пылаев, ингуш, два оборванца… Стало душно. Расстегнув ворот пальто, он приказал:
— Давай, гони скорей домой!
Красный, нервный он ходил возле столов, уставленных пирогами, блинами и угощал:
— Получайте, не стесняйтесь!
Время от времени Макар уходил к себе в комнату, наливал из четвертной бутыли в стакан водки и жадно пил. Пил и не пьянел.
Сидор Красильников по-хозяйски распоряжался поминками. Он торопливо ходил из столовой в кухню, из кухни в столовую, покрикивая на баб:
