от железной дороги слишком удорожает перевозку материалов, третьи предлагали строить новые здания, отвечающие учебным целям…
Нас, первокурсников, эти споры и толки не задевали. Мы ждали каникул, я в душе торопила дни, чтобы скорее домой, на Рябиновую Гряду.
По воскресеньям Дмитрий Макарович с ящичком в руке уходил, как он выражался, на натуру. Этюды приносил скучные, однообразные: чахлые кусты, прясло, угол сарая. Незадолго до каникул позвал на этюды и меня.
— Место нашел — само на полотно просится. — Подает мне альбом и акварельные краски. — Вооружайтесь и — в дорогу.
Альбом, краски… Давняя моя мечта. Маленькими мы все любили рисовать, приохотились, наверно, от тятеньки, он ловко умел выводить фигуры солдат с ружьем. Ни бумаги тогда не было, ни красок, в ход шли лоскутья отставших обоев, обрезки фанеры. В художестве никто из нас не мог тягаться с Мишей. Рисовать он умел и углем, и мелом, даже цветной опокой. Как живые выходили медведи, зайцы, лошади… Когда тятенька привез ему откуда-то коробку красок — тоже акварельных, — мы, мелкота, не дыша глядели на таинство рождения на какой-нибудь старой картонке голубой водной глади и белого парохода с косой черного дыма. Следили, как он накручивает зеленые волны за кормой, и даже не смели попросить хоть кисточку подержать.
Краски я даже сколько раз во сне видела. То будто кряжовская библиотекарша подает мне коробку, еще наряднее Мишиной, и с необычной ласковостью говорит: «Рисуй, Таня, у меня все равно без пользы лежат», то нахожу такую коробку около складов на Гряде. Во сне и думаю: надо крепче держать их, тогда они и останутся у меня. Прижимаю к себе и скорее домой. Проснусь, кулачки у меня стиснуты, а в них ничем ничего.
И вот в руках у меня наяву новенькая коробка с тюбиками акварельных красок и альбом, на толстых листах которого еще ни единой черточки. Владей я таким богатством лет десять назад, может, хоть самоучкой, и навострилась бы. Сейчас — только краски переводить. Где уже мне на этюды.
Соглашаюсь так, из любопытства.
Паня проверяет контрольные, дела ему на весь день. На всякий случай наказываю, чтобы никуда не умыкивался. Он отрывается от тетрадок, насмешливо спрашивает:
— Сама будешь рафаэлить или натурщицей?
— А уж это, — говорю, — братец, как обстановка сложится.
За селом, по дороге на станцию Дмитрий Макарович облюбовал такие места, от которых, по его словам, даже барбизонцы бы ахнули. Приходим. За неимением неизвестных мне барбизонцев, ахаю я. Широкая долина, невдалеке пруд с нависшими до воды ветлами. В стороне справа стена соснового бора, в который как ящерка юркнула дорога, слева Аграевка с черной, от старости, заброшенной деревянной церковкой на отшибе. От дороги по склону сбегает тропинка, будто освещенная огоньками мать-и-мачехи, и между кустов лозняка подбирается к звонко бьющему ключу. На этот ключ редко ходят, — далеко, — но кто-то позаботился, загнал поток в железную трубу. Сбоку на скору руку сколоченная из березовых жердей скамья. Наверно, пастухи постарались на досуге.
Мы садимся, Дмитрий Макарович раскрывает этюдник, укрепляет на его крышке загрунтованную картонку и берет палитру и кисть. Я раскладываю свое художническое хозяйство, и мы ищем сюжеты.
— Разве эти сосенки взять? — раздумывает вслух Дмитрий Макарович. — Смотрите, Танюша, как изящно подняли они над собой желтые свечи! Эффектная цветовая гамма. Горячие тона подпущу. А вы какой ракурс выбрали?
Я еще не выбрала, даже слова ракурс не знаю.
— Церковку, что ли, попытаться, — смущенно говорю я и чувствую, что нарисовать ничего не сумею, ни церковки, ни сосенок, ничего.
— Можно и церковку, — одобрил Дмитрий Макарович. — Конечно, объект религиозного культа, но поскольку закрытый… — Он энергично махнул кистью, дескать, можно, и мы оба погрузились в молчаливое созерцание своих сюжетов, потом принялись отображать натуру.
Солнечно, тихо. В сосенках и березках, выбежавших на опушку бора, какая-то пичуга причмокивает: «Тс-тс-тс», будто пробует что-то сладкое. В ручье за кустами гомозятся утки и поддакивают: «Так-так-так». Жаворонки неутомимо осыпают землю звенящими брызгами.
Церковка простенькая, а мне даже контур ее никак не удается передать. Я не огорчаюсь, мне все равно хорошо. Нравится сидеть рядом с Дмитрием Макаровичем. Сколько нас, девчонок, в техникуме, много и красивее меня и образованнее, а все-таки не с какой-нибудь надменницей третьего или четвертого курса сюда пришел, а со мной. Видно, и ему нравится, чтобы я торчала тут с его альбомом, портила его акварельки и время от времени обращалась к нему, как, мол, то, Дмитрий Макарович, да как это… Иногда голова закружится от шальной мысли: коли нравлюсь, взял бы и поцеловал. Думает, рассержусь. Или боится, как бы за это по комсомольской линии не взгрели?
Сегодня у него что-то выходит. Сосенки и березки так и выбежали на поляну, так и раскинули зеленые подолы. Рядом, как угрюмые сторожа, темные кусты можжевельника. Вроде и мазки бросает небрежно, думаешь, без толку ляпает, а получается. В ударе. О мастерах пейзажа рассказывает. Узнаю, кто такие барбизонцы, импрессионисты, что такое пленэр. Я рада, что он увлечен своей работой и ему не до моей мазни. Решаю церквушку украсить. Возвожу на ней золотые купола, ставлю белые столбы у входа… До сумерек их сооружала. Дмитрий Макарович придвинулся ко мне, посмотрел на мое благолепие, потом на меня.
— Танюша, вы сидели и грезили. Зачем эти луковицы?
— Купола. Какая же без них церковь!
— Но ведь на этой развалине их нет! В искусстве главное — правда, чтобы верное…
— А по-моему, чтобы красивее.
На обратном пути немножко поспорили. Про себя я признала его правоту, но все-таки упрямилась. Пусть доказывает. Мне нравилось, что он для меня одной ораторствует.
Солнце уже зашло, когда мы проходили мимо церкви. Кругом ни души. Долина померкла, оттуда тянет сыростью и доносятся влажные скрипучие крики дергачей. В потемневших садах пробуют голоса соловьи.
Дмитрий Макарович остановился перед входом в церковь и придержал меня за локоть.
— Помните, как Вия вот в такой же… — проговорил он таинственным голосом. — Небось и на порог побоитесь ступить?
— С вами не побоюсь.
— Будто? — Он усмехнулся и поглядел наверх. На острие колокольни сиял последний солнечный луч. — Хотите туда? Вдогонку за солнцем?
— Успеем?
Деревянные, заросшие лебедой и полынью ступени паперти заскрипели под нашими ногами. Темный провал входа, налево дверь, за ней винтом лестница наверх. Первым выглядывает на площадку Дмитрий Макарович. Внезапный шум, бурное хлопанье и свист оглушают его так, что он втягивает голову в плечи и пригибается.
— Голуби, — говорю я снизу.
Солнца мы не догнали: зашло. Сумрак густеет и здесь. Обходим площадку, трогаем прохладную медь единственного колокола, оставленного, чтобы
