…Томка и в самом деле отыскала его. Он услышал ее голос, когда в одиннадцатом часу утра подруливал на веслах к бую. Она сидела на гальке пляжа с давешними девицами и двумя парнями.
— Леша!.. — крикнула она, размахивая веером игральных карт.
Лютров подгреб к берегу, и когда ял, хрустнув гравием, остановился, лениво вскидывая корму на небольшой волне, к нему подбежала Томка и ухватилась за высокий борт:
— Покатай, а?
Глядя на ее пляжный костюм, Лютров невольно улыбнулся: узкие тугие плавки, в том же стиле бюстгальтер, обжимавший не более трети того, чем она обладала, держались, видимо, из последних сил.
От баркаса несло рыбой, между досками настила в хлюпающей там воде плавали останки рыбешки. Но Томку это не смущало. Щуря глаза от солнца и улыбаясь, она с удовольствием укладывалась на спину на средней банке, переплетая ноги и покачиваясь вместе с баркасом.
Выбравшись из зоны купания, Лютров запустил мотор, и ял аллюром першерона неторопливо миновал зеленый мыс с башенками санатория, скалу, глядевшую в море наклонной стеной с седыми бородами соляных потеков, и хлопотливо затарахтел мимо завалов серого камня с редкими купальщиками на них, любителями уединений.
Они добрались почти до Кастрополя, и на обратном пути Томке захотелось увидеть краба. Лютров втиснул баркас в знакомую с детства заводь за большой скалой, где сильно пахло разогретыми водорослями, и принялся нырять. Перегнувшись через борт, Томка следила за ним. Несколько раз он пробкой вылетал наверх, жадно дышал ей прямо в лицо, держась за податливо-упругий борт баркаса, и опять, развернувшись вверх ногами, вдавливал себя далеко на дно. И наконец вытащил из каменных щелей большого, обросшего мелкими ракушками, краба. Брошенный в баркас, он резво скрылся между шпангоутами и принялся пускать пузыри.
Пока Томка забавлялась с крабом, подсовывая щепку в его клешни, Лютров лежал на носу яла и с каким-то тайным пониманием моря чувствовал, как время от времени баркас властно вздымала долгая, во весь берег, мутно-зеленая ползущая толща воды, вся в пляшущей чешуе маленьких волн. Тайное понимание это, невыразимое, сплеталось из мыслей о вечности моря, его мощи и глубине и еще из того чувства постижения стихии, которое приходит и живет в человеке от колыбели…
Пляж поредел, жара и голод прогнали купальщиков.
— А меня, кажется, укачало! — кокетливо пропела Томка, покидая баркас с помощью Лютрова, наваливаясь на него грудью.
Ее подружки уже оделись и стояли с двумя парнями в ожидании, пока соберется Томка.
— Спасибо, Леша, — сказала она, одергивая сарафан на крутых боках. — Отлично покаталась…
— Что за ребята? — спросил Лютров.
Томка пожала плечами.
— На катере подсели. Говорят, студенты, звездочеты какие-то… Врут, наверно. А ты один здесь?.. А развлекаешься где? На сегодня какие планы?.. — Растянувшаяся в улыбке верхняя губа приоткрыла выступающий зуб.
— Если у тебя свободный вечер, приходи в «Массандру», это здешнее кафе, — сказал Лютров.
— Заметано, — согласилась она.
Во второй половине дня потянула холодная низовка, и они с дядей Юрой отправились на рыбалку. За два часа им удалось наловить с полведра ставриды.
К вечеру Лютров переоделся в светлый костюм и направился в кафе.
Он успел прослушать весь набор шипящей пианолы, сидя за столиком у перил, пока услышал за спиной:
— А вот и я!
На Томке было открытое платье в больших фиолетовых пионах по красному полю.
— Заждался?.. Я со студентами в кино была. А девчонки мои в Ялту махнули.
Она игриво огляделась, закурила и плотоядно затянулась.
— Что будем робить?
— Есть, пить, слушать «Тишину».
— Здесь водкой торгуют?
— Без ограничений.
— Славненько. У меня желудок — расист, не признает цветные напитки. — Она обнажила нахально торчащий зуб.
«Зато все остальное лишено предрассудков», — усмехнулся про себя Лютров.
Пока Томка пересказывала фильм под названием «Полуночные влюбленные», он разглядывал круглое, еще свежее, но уже нагулявшее трещинки у глаз лицо девушки — первые приметы уходящей молодости…
«Что мешает этой породистой бабе обзавестись мужем, семьей, кормить тройню?.. Таскается черт знает где и с кем…» — невесело думал он, вспомнив покалеченного Витюльку.
Кафе быстро заполнилось, люди шли из кинотеатра.
…Когда графин опустел, движения сильных рук Томки стали размашистее, она излишне энергично поворачивалась, вглядываясь во всякого проходящего, уродливый зуб торчал белой кукурузинкой.
— А теперь, я полагаю, нох айн маль? — сказала она, постучав ногтем по графину.
— Смотри… Тебе не к лицу лишнее, ты дурнеешь.
— Но?.. Это аргумент, как говорил один замминистра… Леша, а я тебе нравлюсь?..
— Пойдем-ка гулять, — сказал он, чувствуя, что от нее понесло пьяным откровением.
Она встала слишком резко и опрокинула пластиковый стул.
— Ой… Держи меня, а то рухну на этих уродских шпильках… А тут еще лестница?.. Крепче, Леша… Запросто могу пройтиться, но по каждой ступеньке… на чем попало…
Выбравшись на улицу, она тяжело повисла у него на локте и старалась шагать в ногу, то и дело сбиваясь.
— Сколько тебе лет, Леша?
— Много. Сорок.
— Врешь?.. Витьке меньше, а он старше тебя выглядит…
Она шумно цепляла каблуками гравий дорожек, спотыкалась и нескончаемо ругала шпильки.
Они прошли кипарисовую аллею с фонарем посредине, повернули в парк, начинавшийся старинными пропилеями, прошли до спуска на пляж, немного постояли у колонн видовой площадки, и когда Лютров сказал, что пора возвращаться, Томка вдруг надумала искупаться.
— А, Леш?.. Только окунуться? Меня всегда тянуло поплавать ночью, да одной боязно. Пойдем, а?.. Ну уважь?
Они спустились по длинной, перемежающейся широкими помостами лестнице и прошли под скалу, к дальнему краю пляжа. Их шумные шаги по гравию казались Лютрову воровскими, как и сама ночная прогулка.
Томка разделась быстро, будто заранее готовилась.
— Я уже. Ой, тут глубоко?.. Боже, как хорошо!.. Вода черная, жуткая!.. А те-еплая!.. Иди скорей…
Она плескалась, стоя по колени в воде, и Лютров скорее угадывал, чем различал ее обнаженность.
«Пьяная Юнона», — подумал Лютров, испытывая странное чувство, будто он был в ответе за доверившуюся ему наготу — оттого, может быть, что обезоруженная стыдливость взывала к нему сама по себе, скверно оберегаемая ее обладательницей.
— Ничего, что на мне пусто?.. Не пугайся, я не очень безобразная… А то где сушиться?.. Ой, здорово! Свободно, легко… Идем дальше, дай руку.
Купанье ли тому было причиной или его невнимание к ее откровенному флирту, на обратном пути через парк и дальше, к автобусной станции, голос Томки зазвучал неожиданно серьезно, сухо, срывался на грубые нотки. Шлепая по асфальту босиком — шпильки несла в руках, — она говорила:
— Витька, наверно, обиделся, что я уехала… Но ждать, пока его выпишут, так и лето пройдет… Я ему сказала, что хочу уехать, думала, попросит остаться, а он — «валяй»… Нужна я ему!
— Напрасно. По-моему, он к тебе хорошо относится.
— Ты тоже к нему… хорошо относишься.
Лютрову показалось, что Томка ухмыльнулась. Проводив ее на автобус, он медленно стал спускаться к дому дяди Юры. Где-то играла музыка, со стороны предгорий то вырывался, то глохнул укрываемый поворотами звук автомобильного двигателя.
Дойдя до изогнутого дерева, Лютров долго и бездумно слушал плескавшееся в темноте море уже знакомым ему своим сегодняшним плеском…
«А не пора ли уезжать?» — вдруг подумалось ему.
Он так и не ответил себе, но чувствовал, что теперь уже недолго пробудет здесь. Может быть, всего несколько дней.
…Проснулся Лютров от громкого женского голоса за стеной. Преодолевая глухоту Анисимовны, незнакомая женщина невольно заставляла слушать себя.
— Я к тебе… К тебе, говорю, пришла!..
— Вижу, ко мне. Чего задвохнулась? Бежала от кого?..
— Бегаю, Анисимовна. Ох, бегаю… Как тот спутник… У тебя курочки продажной нема?
— Заболел, что ль, кто?
— Хуже.
— Чего?
— Хуже, говорю! Домой вертаться боюсь. Вот те честное слово!
— Совсем ошалела баба… Говори толком, а то мелешь языком, как пьяная Василиса Семеновна…
— Счас расскажу, мне все равно где-нигде часок погулять надо. Может, им полегчает.
— Тьфу, анафема… Кому полегчает? Не пойму я тебя.
— Я и сама ничего не пойму… Заходит у дом человек — костюм на ем дорогой, сорочка у полоску, галстук. Чистый антиллигент, только хромой малость, на палочку приваливается… «Издеся, говорит, мичман Засольев проживает?» — «Издесь, говорю. Только он уже забыл, когда в мичманах ходил». — «Мне бы его поглядеть, если можно». Ну, форменно, побегла я к Роману-шоферу, мой у него гоношился. «Иди, говорю, человек дожидается». Хотела сама вслед пойтить, да тут Романова баба чегой-то прицепилась, ну и забалакалась… Вертаюсь у дом — батюшки! Аж в грудях занедужило! Сидит тот приезжий за столом и плачет!.. Ить как плачет, Анисимовна! Сроду не видала, чтоб мужики так-то плакали. Сидят в обнимку, молчат, и мой тожить отсырел весь… Увидал меня: сходи, мол, бутылку приволоки да закуски там. «Флотский друг, говорит, сыскался, мы с им в Севастополе воевали, с Херсонесу с-под немцев уходили». С перепугу не помню, как и собралась… Не одну, а две бутылки взяла — тоже, видать, ошалела. Вертаюсь в дом, а входить боюсь! Бою-уусь, Анисимовна! Глянула в окно, а мужик этот все плачет. Господи, думаю, да что же это? Хожу по слободке, ноги дрожать, а у дом идти ну никак! Пойду, думаю, до Анисимовны спущусь, возьму еще курочку да пережду…
