Наконец все было готово: зрители остались на левом, низком, берегу, участники соревнования выстроились на высоком, правом. Среди них были судьи с хронометрами и секундомерами, пионеры и духовой оркестр. Ровно в 12.00 на правом, на высоком, берегу в небо грохнула зеленая ракета, пионеры крикнули «ура», оркестр под руководством Сосны бухнул марш — и свершилось открытие праздника.
В ту же секунду с квадратных стальных ферм моста сорвалась туча испуганных ласточек, шарахнулась к воде, низко пронеслась над нею, задевая трепещущими крыльями золотистую воду, и столь же мгновенно растворилась в солнечном воздухе. И тогда из-за высокого мыска, скрывавшего от зрителей небольшой затончик, выплыли девушки-русалки с распущенными длинными волосами и в венках из белых лилий на голове. Оркестр с марша перешел на «Венский вальс». Достигнув середины реки, девушки расположились так, что на воде образовалась красивая белая лилия, и эта живая лилия под звуки вальса медленно поплыла вниз по течению — к стальному мосту.
Это очаровательное зрелище вызвало громкие аплодисменты и одобрительные возгласы. Но они тут же сменились безудержным хохотом на обоих берегах, заглушившим даже оркестр. Хохот был порожден тем, что из того же затончика, словно так было задумано, появилась стая белых домашних гусей во главе с дородным гусаком и, строго держа клин, с неторопливой важностью устремилась за русалками.
Потом началось соревнование моторных лодок. Лодки, в одиночку и парами, вырывались из затончика, неслись, треща моторами, к мосту и, круто развернувшись, мчались назад, к финишу. Пионеры каждому владельцу лодки кричали «ура», оркестр каждому играл туш, а местный комментатор прокрикивал в рупор каждую фамилию, дабы ее слышали на обоих берегах.
Лодки носились по реке часа два, так что, когда настало время соревноваться пловцам, зрителей на левом берегу вконец разморило солнце и так оглушила трескотня моторов, что им надоело быть зрителями, и они полезли в воду с мячами и надувными кругами, решив тоже стать пловцами. А на соревнования по прыжкам в воду, совершавшимся с корявой, наклоненной над рекой вербы, уж и вовсе никто не обращал внимания.
Пионеры к тому времени покинули свое место на высоком берегу и, возможно, купались в мелком затончике за мыском, откуда прежде выплывали девушки-русалки, а за ними и домашние гуси. Музыканты тоже убрались с солнцепека и, возможно, отдыхали среди густых кустиков орешника, покрывавших правый, высокий, берег. Во всяком случае публика на левом берегу, превратившаяся теперь сама в пловцов и ныряльщиков, забыла о них, и вряд ли бы вспомнила, не напомни они сами о себе.
Случилось это около трех часов дня, когда накупавшийся народ закусывал на левом берегу и охлаждался лимонадом, плотно облепив грузовики с выездными буфетами. Потому-то никто и не обратил внимания, как от правого берега отчалил расцвеченный флажками катер, являвший собою весьма громоздкую для нашей реки и ужасно неповоротливую посудину. На носу катера стояли пионеры в белых панамках, за ними — устроители праздника, а уж за устроителями — оркестранты. Катер медленно приближался к середине реки, где, между прочим, было очень глубоко, и пересекал реку под острым углом, с тем чтобы высадить пассажиров в стороне от публики, иными словами, у дамбы. И все бы обошлось благополучно, не вздумай барабанщик Миша Капка послать с борта катера свое приветствие на берег.
— Эй, полундра!.. На полубаке швабра горит!.. — ни с того ни с сего заорал истошным голосом Миша Капка, и голос его ни в коем разе нельзя было принять за трезвый. — «Расс-скинулось морр-ре ширр-роко и волны бушш-шуют вдалл-ли!..» — загорланил он с кабацкой удалью и застучал кулаками в огромный барабан, висевший у него на плече и полностью закрывавший самого Мишу.
Вдруг барабан качнулся влево-вправо и, как в замедленной киносъемке, стал клониться с кормы к воде, увлекая за собой новоявленного солиста. Миша взмахнул руками, дрыгнул ногами, запустил в воздух сандалеткой и шлепнулся вместе с барабаном в воду, после чего барабан игриво заплясал на волнах, а отлетевший в другую сторону Миша стал хвататься руками за воздух.
— Спасе…и-ите-е!.. Топ-пну-у!.. — выкрикивал он каким-то дурашливо-хохочущим голоском, барахтаясь в волнах, поднятых катером.
Все это было очень смешно, и люди на берегу развеселились, видя столь занимательную картину. А Полина Ивановна, известная в городке крикунья, вдруг выплюнула изо рта недожеванный огурец, подхватилась проворно, несмотря на чрезмерную полноту, выбежала на самый мысок берега и, закрывая зачем-то руками могучую грудь, обтянутую черным сатиновым купальником, явно тесным для ее обширных габаритов, стала кричать Мише:
— Топни, топни, пьянчуга чертов! Ну шо, доигрався?.. Твоя Марья спасибо скажет, шо ты утопился! Вот як ты ее своей горилкой змучил, бедную женщину!..
Однако на катере сразу определили, что дело плохо. Пионеры заволновались и закричали:
— Дядя тонет!.. Дядя барабанщик тонет!..
Катерист начал разворачивать свою посудину, но она, лишенная всякой маневренности, не слушалась его и уходила все дальше от тонувшего Миши Капки. Наконец на берегу тоже поняли, что Капка вовсе не собирается их веселить, а вполне серьезно взывает о помощи. Какой-то парень прямо в одежде бросился в воду, еще несколько мужчин нырнули в реку. На реке появился челнок, а в нем — рыбак в бриле и с веслом. Он-то и спас Мишу, протянув ему весло, за которое тот ухватился из последних сил.
— Дядька! — кричала в это время рыбаку Полина Ивановна, по-прежнему стыдливо закрывая руками свою могучую грудь, обтянутую черным сатином. — Зачем ты его вытягуешь? Нехай топнет! Тебе его женка спасибо скажет!..
Спустя малое время Капку выволокли из воды на берег, положили на муравку. Он выхаркивал из себя воду, зачумленно мотал головой, по-жабьи таращил очи с красными белками и мычал что-то невразумительное. А Полина Ивановна все еще не могла угомониться. Держась в отдалении от Капки, вокруг которого сбился народ, и не рискуя к нему подходить (видимо, ее все-таки смущал тесный купальник), она кричала:
— По мне, так я б усех до одного пьянчуг в речку загнала, хай топнуть!.. И зачем его вытягнули, черта поганого?..
«Черт поганый» сперва только по-чертячьи извивался телом, освобождая свое нутро от речной воды, да пощелкивал зубами, а потом взял да и огрызнулся, адресуясь строго в пространство:
— А кого я просил, чтоб спасали? — вскрикнул он придавленным голосом. — Я б и сам не утоп! Не хужей вас плаваю!
Тут он подхватился на ноги, да и вовсе привел всех в изумление, начав отплясывать гопака. Решив, видимо, по-настоящему потешить народ, Миша Капка, корча всякие гримасы, шлепал себя ладонями по мокрым штанам и сорочке, притопывал ногами в одной уцелевшей сандалетке, где чавкала вода, и горланил осипшим тенорком:
Гоп, куме, не журися,
Туды-сюды поверныся, —
Бо я панського роду,
Пью горилочку, як воду!..
Народ опять развеселился, глядя, какой концерт задает на муравке пьяненький и старенький Миша Капка, чудом избежавший участи утопленника. Только Полина Ивановна реагировала на концерт по-своему:
— Да чого́ вы зубы скалите? — возмущалась она, по-прежнему не смея приблизиться к толпе. — С чого́ тут зубы скалить? Шо шута горохового вам представляет? Да була б тут его Марья, она б его живо лозиной угостила! Он же ее як огня боится!..
По правде говоря, в городке и в самом деле поговаривали, будто Марья, женщина, не обиженная ни ростом, ни силой, частенько поколачивает своего муженька. Рассказывали даже, как однажды, спасаясь от ее тяжелой руки, Миша юркнул под кровать и затих там, свернувшись калачиком. Марья ухватила кочергу, шурует кочергой под кроватью и кричит ему: «Выходи, бо хужей будет!», а Миша ей в ответ: «А биться будешь?» — «Буду, еще и как!» — отвечает Марья. «Тогда не выйду!» — заявляет Миша. «Так вот ты какой?!» — грозно вопрошает Марья, шуруя кочергой. «Такой! — храбро отвечает из-под кровати Миша. И храбро спрашивает: — А зачем ты за меня замуж шла, как знала, что я такой сердитый?..»
В это время к берегу наконец причалил катер. С него повыпрыгивали пионеры, устроители праздника и музыканты с трубами и выловленным в реке барабаном, который сильно намок и из середки которого вытекала вода. Музыканты заметно покачивались, а почему покачивались, объяснять не требовалось, ибо авоська с пустыми бутылками, несомая Нестером Козодубом (1-й тенор, козлиная бородка, зеленые веснушки, оставленные дробью), была красноречивее всяких слов. Митюха Сосна тоже покачивался. Но он всегда покачивался, поскольку колесообразная форма ног понуждала его ходить враскачку, посему его покачивание в данный момент выглядело вполне естественно.
