Сосна и без того был зол на Мишу Капку, который и сам едва не утонул, и барабан привел в негодность, а увидев, как тот дурачится на потеху людям, и вовсе вышел из себя.
— Кончай представление! — крикнул он, хватая Капку за руку и останавливая его глупый танец. И пригрозил: — Ты мне еще за барабан ответишь! Ну-ка, пошли!
— Куда пошли, чего пошли? — завопил Миша и топнул маленькой ногой в новой, правда размочаленной, сандалетке. — Ты по какому праву меня хватаешь? Кто ты мне такой?..
— Пошли, пошли, над тобой и так смеются! — тянул его за руку Сосна. — Иначе мы тебя на собрании обсудим!
Миша, как бодливый бычок, затряс плешивой головкой, ударил лбом Сосну в грудь, отпрянул назад, норовя высвободиться, и вскрикнул:
— Пусти, изверг-мучитель! Ах ты изверг-мучитель! Да я тебя скорей из оркестра выгоню, чем ты меня!.. Кого хошь спроси — все не желают, чтоб ты в оркестре был, старый хрыч!.. Может, забыл, как грабил меня? Давай назад мои грошики! Забыл, как четыре марки мне платил, а себе шесть брал? Я тебе не прощу, изверг-мучитель!.. Пусти мою руку!..
— Я тебе пущу! — налился гневом Сосна. — Я тебе так пущу, что ты запомнишь!..
— Тише, тише!.. Товарищи, что вы делаете?.. — зашумели вокруг.
— Пусти его! — потребовал Ерофей Мельник (кларнетист, смоляной чуб, сестра в Нью-Йорке) и сам дернул за руку Сосну.
— Ты чего дергаешь, чего дергаешь? — выпучился на него Сосна. — Маньку свою в Нью-Йорке дергай, а не меня!
— Вот ты как?! — взвился Ерофей Мельник. — Нестер, подержи кларнет… Я тебе дам, как Маньку трогать! Да ты до-диез взять не можешь!..
— Сроду не мог, а меня на четыре марки ценил! Себе — шесть, а мне — четыре, изверг-мучитель!.. Ка-ак дам!.. — Миша Капка опять боднул головой Сосну.
— Товарищи, товарищи, разнимите их!.. Это же безобразие — дети слушают!.. — шумели вокруг.
— Уберите отсюда детей!.. Дети, марш домой!.. Зачем вы смотрите, как они ругаются? Что тут интересного?.. А еще пионеры!..
Вдруг Сосна отпустил Мишу Капку, сплюнул себе под ноги, поднял с травы свою трубу-баритон и заявил:
— Раз такое дело, сами играйте! Я с вами мараться не буду! — повернулся и пошел к мосту, качаясь на своих ногах-колесах.
— Не пугай, не пугай, изверг-мучитель! — крикнул ему вслед Миша Капка. — До-диез научись брать!..
Однако он уже навесил на себя огромный мокрый барабан и вместе с другими музыкантами вприскочку (оттого что был в одной сандалетке) заспешил к мосту следом за покинувшим их Сосной.
Полина Ивановна натягивала в это время на свои могучие телеса, докрасна сожженные солнцем, просторный сарафан и громогласно комментировала их уход:
— Вытягли на свою голову! Хай бы они все утопли, черти с того света!..
Они догнали Сосну за орешником, на железнодорожной насыпи, по обе стороны которой тянулись стежки к городу. Стежка была узкая, и они двигались гуськом. Впереди раскачивался на ногах-колесах Сосна, за ним, чуть приотстав, пылили ногами музыканты, а шеренгу замыкал Миша Капка, тащивший перед собой все еще мокрый, а потому чрезмерно тяжелый барабан, из-за которого торчала лишь половина Мишиной головы вместе с крохотными глазками, что позволяло ему видеть дорогу.
Двигаясь в таком порядке, они вели следующий разговор:
— Митюха, стой! Чего ты от нас, как русак от лисицы, скачешь? Вот уж верно говорят: цена зайцу две деньги, а бежит на сто рублей! — прокрикивал Сосне Яков Деревяненко (1-й альт, седой бобрик, грудь вперед, незадачливый охотник и первейший враль).
— Митюха, зачем ты в бутылку лезешь? Что ты, Мишку не знаешь? Он только с нами герой, забодай его комар!.. — урезонивал Сосну Нестер Козодуб (1-й тенор, козлиная бородка, зеленые веснушки, порожние бутылки в авоське).
— Митюха, глянь, где солнце стоит! А в пять часов жмурика выносят! Ты ж сам на пять часов похороны назначил! — напоминал Прохор Груша (2-й тенор, нос от уха до уха, буро-синего цвета, непьющий, а стало быть, и сейчас трезвый). И обращался за поддержкой к плевшемуся за ним Григорию Пархоменко: — Я так говорю или не так?
— Так, — односложно отвечал Пархоменко (2-й альт, шея в три складки, слова произносит лишь в крайнем случае, даже под хмельком).
Митрофан Сосна не отвечал, точно ничего не слышал. Потом поднялся на насыпь, перешагнул через рельсы и пошел по другой, параллельной стежке.
— Иди, иди, изверг-мучитель! — крикнул ему из-за барабана Миша Капка и со злостью стряхнул с ноги мешавшую ему сандалетку. Сандалетка улетела в орешник и, угодив на сук, повисла на нем.
— Да пускай идет! Обойдемся! — поддержал Мишу Ерофей Мельник (кларнетист, смоляной чуб, сестра в Нью-Йорке). — Без него человека схороним! Гришуха, так или не так? — спросил он шагавшего впереди Григория Пархоменко.
— Так, — прогудел в ответ Пархоменко (2-й альт, шея в три складки, слова произносит лишь в крайнем случае).
— Хороните, а я с вами не знаюсь! — наконец-то отозвался с противоположной стороны насыпи Митрофан Сосна, их многолетний руководитель. — Пускай Мельник мою долю на бедность возьмет, пока Манька доллары подкинет! Или Мишке отдайте, а то он сиротинкой воет… А все ж свиньи вы, раз забыли, кто вас музыке выучил!
Возможно, сказавши так, Митрофан Сосна сплюнул бы себе под ноги, считая, что довольно дурью тешиться, перешагнул бы через рельсы, да и помирился бы со своей музыкальной братией. Честно говоря, он уж было и намерился так поступить, тем более что они подошли к городку, и улица, ведшая к дому покойника, над которым им предстояло сегодня играть, лежала не с его, Митрофана, а с ихней стороны. Но тут, как назло, их догнал товарняк и, будучи очень длинным, этак вагонов на семьдесят, надолго скрыл Сосну от прочих музыкантов. А когда товарняк прошел, по другую сторону полотна никого не было.
«Вот вы, значит, как?! — закипел обидой Сосна. — Решили, что Митюха и вправду за вами побежит? Не-ет, голуби, не дождетесь!..»
И он отправился домой, твердо положив себе, что больше в оркестр ни при какой погоде не вернется. Не вернется, даже если все они на коленках будут его просить. Не вернется — и баста!
На другой день Митрофан Сосна рано утречком колол подле сарая дубовые чурбаки и старался не думать о вчерашнем. Но вчерашнее само лезло в голову, и душа у Сосны исходила обидой. Ну, один бы ушел, ну, двое: Мельник да Капка, рассуждал он, но ведь все покинули его, даже Прохор Груша (2-й тенор, нос от уха до уха, буро-синего цвета, непьющий), считавшийся первым другом. Сосна надеялся, что поутру, опомнившись, хоть один из них да явится к нему с покаянием. Однако никто не являлся. Конечно, можно было предположить, что, изрядно угостившись вчера после похорон на поминках, его подопечные будут до обеда задавать храпака, но все равно это не оправдывало их.
За этими размышлениями он наколол немало дров, снес их в сарай, а затем прилег на раскладушке под сливой переживать дальше свою обиду. Незаметно он стал засыпать, но его засыпанию помешала жена.
— Поднимись, к тебе люди из Вишняков пришли, — сказала ему жена. — На похороны зовут.
— Скажи, не играем больше. Скажи, разъехались, мол, музыканты кто куда, — ответил ей, зевая, Митрофан Сосна. — Или лучше скажи, пускай к Мишке Капке договариваться идут. Я теперь в их дела не мешаюсь.
— Да выйди ты, выйди к людям и сам объясни, — настаивала жена. — У них покойник странный — поп вишняковский. А хоронить с оркестром хотят.
— С чего б это так? — удивился Сосна.
И поднялся после этого, вышел из сада во двор, где жарило солнце и где ожидали его две женщины, стоявшие у крыльца, — молодая и старуха. Молодая была, как всякая молодая, и одета по-летнему — в цветастое платье, а старуха, сразу было видно, что набожная: вся в черном, личико из скорбных морщинок соткано, глаза в землю уперты.
— Так что за нужда у вас? — спросил Митрофан Сосна. — Неужто правда, что попа хоронить с оркестром?
— Не попа, сердешный, не попа, — кротко молвила старуха, не поднимая на Сосну глаз. — А поп слово ругательное, грех так говорить. У нас батюшка Павел помер.
— Ну, пускай будет батюшка, — усмехнулся Сосна. — Так правда, что вы насчет оркестра пришли?
— Правда, сердешный, истинная правдочка, — смиренно подтвердила старуха.
— Да как же это попа… гм-м… то есть батюшку — и с оркестром? Это ж вроде не по правилам? — опять спросил Сосна.
— На то воля усопшего, — ответствовала старуха. — Завещанье он такое сделал, чтоб алькестра грала.
«Вот хорошо! — подумал Сосна. — Направлю их к Мельнику или к Мишке Капке. Пускай они, сукины сыны, по жаре пять километров до Вишняков чешут и над попом играют!..»
— А с чего ж ему такое в голову пришло? — вновь полюбопытствовал Митрофан Сосна и покрутил лысой ореховой головой.
Молодая смешливо сморщила нос и улыбнулась полными малиновыми губами. Потом пожала круглым плечом, перекинула с груди на спину пшеничную косу и серьезно сказала:
