— Я знаю только одно, что ничего не знаю, — не поняла меня Каталина.
— Вы можете мне ответить на два вопроса?
— Я вам отвечу на все пять.
— За что, во-первых, вы хотите надавать мне по физиономии?
— Этого я вам не скажу.
— Тогда почему вы и Березин просили генерала, чтобы меня командировали с пакетом? Зачем вам нужен мой отъезд?
— Этого я вам тоже не скажу. Тут Березин ни при чем. Просто лучше, когда вас нет здесь.
— Вы говорите какими-то загадками.
— Я вам ничего не говорю.
— Тогда я задам третий вопрос.
Каталина насторожилась. Мне почудилось, что она догадывается, о чем я спрошу. Мгновение — и она стала мне неприятна, я готов был ненавидеть ее: знать, что уготовлено ей Войтовым и Березиным, и пространно лить речи о долге, высоком назначении человека, разыгрывать из себя того, перед кем всегда преклоняют колени, — это уже грязь, подлость. Как я мог клюнуть на такой крючок?!
— Вы нехорошо глядите на меня. Почему?
— Вам известно, что есть бумага, ваш вопрос решен положительно? — язвительно спросил я.
— Что за бумага, какой вопрос?
— Вы демобилизованы, едете к матери в тыл. Генерал Войтов и Березин позаботились.
— Это ложь! Неправда! — Каталина отдернула свою руку, покоившуюся на моем локте. — Скажите, что вы пошутили. Неужели правда? Это он, Березин! Как я ненавижу его! — Голос ее прерывался, в широко раскрытых глазах — испуг. — Почему вы молчите? Скажите же, что это неправда! Нет, я не верю, ничему не верю! — Она резко повернулась, пошла прочь, сутуля плечи.
Подавленность и потрясение сквозили во всем ее существе.
ЭПИЛОГУехал я тогда из части в скверном настроении, долго оставался в неведении. Гадал одно, выходило другое. Рассчитывал задержаться в штабе фронта меньше недели, а пробыл там целый месяц. Три раза штаб передислоцировался, пока я добрался до него, а когда вручил пакет командованию, данные уже устарели: часть Войтова давно была на колесах. Я не надеялся застать в живых всех моих однополчан. Ведь было и такое — в течение суток перемалывались дивизии, корпуса, а Войтов шел в самое пекло передовой. Но судьба благоволила ко мне, я нашел многих.
И еще раз встретил Каталину…
Как в потемках, ощупью пробирался я к фронту, разыскивая свою часть — голодный, невыспавшийся и злой, готовый черту продать душу, лишь бы хоть на минуту окунуться в блаженный сон. Все нагромождено в первозданном хаосе: люди, полки, дивизии, только все чужие. И вот в сутолоке, в кромешной темноте ночи, на каком-то сто раз разбомбленном немцами полустанке меня кто-то с размаху стукает по плечу. В бешенстве оборачиваюсь и лицом к лицу оказываюсь с Березиным. Лицо его расплывается в довольной улыбке, духами разит на километр. Так и съездил бы его по сытой морде от зависти, но его откровенная радость от встречи смягчает меня. А он так и сыплет новостями. Третьи сутки, как эшелон застрял на полустанке, впереди разбомбили полотно; сюда подоспели другие эшелоны. Царит полная неразбериха. Войтов отдал приказ выгружаться и двигаться своим ходом. Но сейчас приказ отменен, опять всё грузится в вагоны и на платформы.
— Худо же вы начинаете после отдыха дела, — говорю Березину и прошу, чтобы скорее вел меня к Войтову.
Генералу не до моего доклада. Взвинченный, злой, готовый в любую минуту кого-нибудь упечь в тартарары, он пасмурно выслушал меня, махнул рукой.
— Никому не нужны были наши доклады.
— Выходит, зря я мытарился?
— Пожалуй, — согласился Войтов и вдруг побагровел: — Приказы не обсуждают, лейтенант, их выполняют! Идите!
Груз с плеч наконец сброшен: как бы там ни было, а задание, нужное оно или нет, выполнено, и теперь можно свободно вздохнуть. Спросил Березина, где бы можно поспать, и, добравшись в темноте до какого-то вагона с ворохом пахучего сена, как подкошенный свалился и мгновенно утонул во сне. Проснулся от треска, выстрелов и взрывов. В распахнутую дверь било едким дымом, в кромешном черном аду слепило глаза солнце. Полустанок бомбят, рвутся вагоны со снарядами, полыхают цистерны.
— Эй, есть тут живые? — ору я, выглядываю из вагона и прыгаю на землю. Разобрать ничего нельзя. Дым, истошные крики, а над всем равнодушное палящее солнце. Почти над головою с режущим воем проносится паукообразный юнкерс, сыплются фугаски. Взрывной волной меня швыряет в канаву.
Неподалеку в глубокой воронке оказались и наши разведчики. Они машут мне руками:
— Сюда, товарищ лейтенант! Здесь надежнее!
Ползком добрался к ним.
— Будили вас, толкали, — виновато улыбнулся Поляков, — да куда там, и усом не ведет. Решили далеко не уходить, чтобы в случае чего помочь.
— Эх, ты, товарищ ефрейтор! Если б что, твоя помощь пригодилась бы, как мертвому припарки…
— Все наши в лесу. И генерал тоже там, — Поляков кивнул на островок густой зелени, на пригорке.
Только к вечеру эшелоны тронулись в путь. И вдруг случилось нечто, всполошившее часть не меньше бомбежки. Исчезли лейтенант Березин и Каталина. Отстать от эшелона они не могли: все видели Березина и Каталину в самые последние минуты. Войтов рвал и метал. На одной из остановок он вызвал меня к себе, налетел коршуном, как будто я был причастен к этому исчезновению. К тому, что было уже всем известно, дополнить я ничего не мог.
— Дезертиры! — вскричал Войтов. — Судить подлецов! — И, повернувшись к адъютанту Соснову, приказал: — Оформить дело и передать в трибунал. Судить заочно!
Из-под фуражки на щеки Войтова скатывались капельки пота, он смахивал их скомканным платком и еще больше распалялся гневом. Подумалось: когда тишь да гладь, все мы умники. А вот когда приходится туго, не всегда умеем скрыть растерянность. Метать громы и молнии легче, но менее разумно.
— Ты чего уставился на меня, как баран на новые ворота? — перехватив мой взгляд, грубо спросил Войтов.
— Вы говорили, товарищ генерал, что Кораблева демобилизована из армии? Вы, кроме всего прочего, заменили ей отца.
Войтов побелел. Сжатые губы стали тонкими, как лезвия. В глазах — презрение и желчь. Два чувства живут в нем — человечность и страх показаться слабым; страх он привык вселять в других, дабы внушить, что он, Войтов, непреклонен и тверд.
— Судить! — крикнул он. — Чтобы другим неповадно было.
Однажды я уже получил урок, вступившись за Петра Захарова, и сейчас разумнее было промолчать, тем более, что Войтов по всем статьям прав — армия немыслима без железной дисциплины. Однако мое понятие о справедливости было иное, и я сказал:
— Вы стали отцом для Каталины и поймите ее, как отец, если она даже в чем-то повинна. А потом, еще неизвестно. Может, случилось несчастье. Сегодня отстать от эшелона очень легко.
— Покажите ему письмо этого шалопая, — приказал Войтов адъютанту.
Соснов поспешно протянул мне листок бумаги.
«Простите, товарищ генерал, иначе и поступить не мог. Каталина решила уйти, вернее, просто покинуть нас. Это ее право: она демобилизована. Вы позволили ей некоторое время находиться с нами и ехать до конечной остановки эшелона, а оттуда в Москву… До передовой считанные километры. Она воспользовалась суматохой и ушла. Возвращаться в тыл не намерена. Оставить ее одну, пусть мне грозит все, что угодно, я не могу. Слишком я люблю ее, чтобы поступить по-другому.
Лейтенант Березин».
— Ну что? — насмешливо спросил меня генерал. — Завтра станет известно штабу фронта, что у Войтова дезертировал лейтенант.
— Березин эгоист до мозга костей: свою любовь он поставил превыше…
— Меня эти тонкости не интересуют, — прервал Войтов и взял у меня березинскую записку.
— И все-таки я бы не судил, немного подождал, — сказал я.
— Это вы, а пока частью командую я, — Войтов нервным жестом руки отпустил меня.
Уже удаляясь, я услышал за спиной его голос: «И откуда только берутся такие: „Эгоист до мозга“. „Не судить“… Судить и только судить! Из-под земли достать. Другим будет наука!»
Вот, казалось бы, и повести конец. Жизнь закружила, повела по путаным дорогам и бездорожью, никто не волен был распорядиться своей судьбой, своими мыслями, даже желанием, и если кто-то утверждал противное, то это была ложь. Люди уверовали, что все могут и смеют, и может, это правда. Да, люди могут овладеть скрытыми от них тайнами земли, править силами природы, а вот подчинять самих себя себе еще не научились и тем самым рубят сук, на котором сидят. Так думал я и жалел Березина; он бросил вызов долгу, и эта безрассудная храбрость приведет его в лучшем случае в, штрафной батальон, в худшем — к смертной казни; и все-таки, несмотря ни на что, он был мне люб: его разум ослепило всесильное чувство, и он до конца так и не понял, что не он распорядился своей судьбой; ему чудилось, что он тверд и решителен, с горячей кровью юноши он ринулся смело навстречу урагану, а на самом деле просто был подхвачен, как утлый челн, течением им же созданных событий. И на какой бы берег оно теперь его ни выбросило, он до конца будет мыслить себя героем одной из несозданных еще поэм, имя которой — любовь.
