артистка! Не хуже Ларки, помнишь, у нас вертелась? Я и на сцене выступала, в спектакле. Не гляди, что я не красавица.
Проню и верно красавицей не назовешь: лицо широкое, веснушками усыпано, глаза узкие, да еще она их щурит, будто задиристое что-то хочет сказать. И скажет. Не по злости, по веселости души. Дружелюбная она ко всем, и все люди у нее хорошие. Унылой не припомню ее, когда и расстроится, так на минуту. Пролетит облачко, и опять у нее глаза смешливо блестят. Мама говаривала ей: «Легкая у тебя, Пронюшка, жизнь будет, с таким характером, играючи до ста лет доживешь».
Попыталась я речь с ней завести о ее будущей работе, не очень ли, мол, трудно придется, дело это мужское — болота мерить, в топях вязнуть.
Сестричка моя обиделась даже.
— А я не смогу? Мы в любом деле мужикам нос утрем. Читала, как Ангелина Паша на тракторе заворачивает? Марина Раскова на самолете? Я сама видела, как в Кряжовске милиционерша пьяного за шиворот тащила. Пусть не зазнаются. Где мужики, там и мы.
— Разница-то есть все-таки?
— С мужиками? Вот это, — она с неудовольствием повела едва наметившейся грудью. — Заглядываются, лапать норовят. И что это я девчонкой уродилась!
Обнимаю ее, глупенькая, мол, несмышленая. Толкую, что великое это счастье девчонкой родиться, стать матерью, своего ребенка к груди прижать.
Слушала она меня с рассеянной усмешкой.
— Ребенка! Еще чего не хватало! И не подумаю.
— Время придет, подумаешь. И о том подумаешь, что для самого главного надо себя беречь.
— Чего это — главное?
— Сказала уж я: матерью быть. Похвальба это, что мы с любым мужицким делом справимся. Зачем с любым-то? Вон мужики якорья со склада в завозню тащат, пудов по семи на каждого. И нам тоже пойти? На другое мы назначены.
Проня разняла мои руки, выпрямилась.
— Отсталый ты элемент. Вроде мамы. И та против равенства.
— Не мы против равенства, природа. Силы-то у нас с мужиками разные. И устроены мы по-разному. Или в контору метишь?
— Приказисткой? — фыркнула Проня. — Сидеть да губы красить? И не думала. Мечта у меня, Таня… Сколько у нас болотищ непролазных, топей, мочажин! Осушить их, и тут хлеба заколосятся, ячмень усами зашевелит, сады зацветут… Знаю, что трудно будет, только… — Она с отчаянной удалью тряхнула головой. — Что раньше времени пугаться!
В Родниках получила от нее с практики письмо. Шутливые уверения, что все хорошо, прекрасная маркиза. «Болото мне досталось — как в сказке: по одну сторону мох, по другую ох. Если бы леший надумал забрести сюда, он бы копыт не вытащил. Вместо лешего таскается прораб. У него семь участков, на самом большом хозяйничает твоя храбрая сестренка. Людей для рытья канав должны присылать мне три колхоза. Каждый день воюю с председателями: где люди? Про меня в деревнях говорят: «Залесова идет людей выколачивать». Мужики сидят у конторы, курят, в дыму чуть маячат, анекдотами тешатся. Ни одного не тронь, у всех справки. Прострелы у них, язвы, грыжи, вывихи… А ржут как жеребцы стоялые. Наберут мне десятка два лупоглазых девчонок, с этой гвардией и шурую. Грязь чалим, как зовут они рытье канав, кусты корчуем. И я тоже, где с лопатой, где с топором. Сапоги на мне длинные, по самы некуда, тяжелые, саженному дяде впору. Ботаю в них, только жижа торфяная брызжет. Гвардия у меня старательная. Комиссия приезжала из области, хвалили нас, премию дали. Мне — красную шерстяную кофту. Теперь я на кумачовый флаг похожа, издали меня видно».
В другом письме, к осени ближе, Проня победным тоном сообщала, что этим летом впервые чувствовала себя настоящей хозяйкой земли. «Полсотни гектар бесполезной топи стали плодородной землей. На будущий год на ней будет волнами из края в край переливаться рожь. Или пшеница, не знаю. О нашей работе, Танюша, хочется писать красиво, лучше бы стихами, да не умею. Ты говорила, что Дмитрий Макарович сочиняет стихи, вот его и попроси воспеть работу мелиоратора. Чтобы звучно было, возвышенно».
Я ответила, как эго замечательно, что сидит моя сестренка в болоте царевной-лягушкой и ни капельки не унывает. Вот только, мол, оду мелиораторам Митя вряд ли удосужится сочинить: мировая скорбь у него на уме, проблемы всякие, — на днях в Москву едет экзамены сдавать в институт, где ученых готовят.
22
Уехал.
Томлюсь, жду телеграммы: что там у него?
Воротился взбудораженный, петушится: «До семи раз буду сдавать. Осталось шесть». У меня так и просияло на душе: не сдал. Говорит, что Переверзев его срезал на Достоевском. Слово-то какое: срезал. Подумать можно, стоит тот с косой и срезает бедных охотников до учености одного за другим, а на него все новые напирают. Мне совсем другое представилось. Старичок, ликом кроткий, благодушно слушает, что Митя торопится выговорить, а сам думает: «И что тебе, учитель Залесов, в Родниках твоих не сидится! Бабенка там небось у тебя, сынишка, поди, растет. Поезжай-ка, братец, домой». И вежливенько ставит напротив его фамилии неуд.
Очень я этому Переверзеву была благодарна.
Митя опять готовится. Упрямый он у меня. Про таких говорят: до упаду намашется, а уж сделает, что втемяшится.
Письмо от Пани. Будто сговорились с моим: тоже на аспирантуре помешался. До этого писал то из Кулунды, то с Оки, из былинного села Карачарова. А тут из Ленинграда. Пишет, что встретил университетского приятеля, уже доцента, тот и надоумил сдавать в аспирантуру. «Подал бумаги, какие положено, являюсь на экзамен. Вид у меня как у Диогена: рваные ботинки, брюки клеш с бахромой и пузырями на коленях, рубашка апаш и шляпа с отвислыми до плеч полями. Комиссия, как сказал бы Державин, медь лысин и серебро седин. Председатель оглядел меня. «У вас, говорит, вид настоящего философа». Я снимаю шляпу. «Это, говорю, внешнее в диалектическом единстве с внутренним. Натура философская». Тут же давай меня по философии гонять. Греческие материалисты, Лейбниц, Гегель, монады, триады… Переглядываются, вишь, мол, босяк, все знает. Потом математик насел, я и ему без отказа режу. Немецкий тощей горбоносой деве сдаю. Как говорится в романах, обменялись пленительными улыбками. Немножко шпрехен, немножко лезен, дальше не лезем и — пожалуйте ваш листочек. Высший балл и кончен бал. Зачислен, можно и покаламбурить. Скажи своему Митьке, учись, мол, у шурина экзамены сдавать. Пришел, снял шляпу и пленил».
Дальше, как по случаю вступления на ученое поприще, сложились, выпили. «Общежитие, не разгуляешься, и все-таки, видать, перебрали. Помню, что одна, с биофака, тосты выкрикивала и со мной чокалась. Потом, как у Леонида Андреева, погружение
