Забеспокоилась, помогла мне опять лечь.
— Тверди молитовку какую-нибудь, хоть «господи помилуй», а я к бригадиру за лошадью побегу.
Час, наверно, ее не было. Боль разрывает меня изнутри, помимо воли начинаю стонать сквозь стиснутые зубы. Проснулся Вася в своей кроватке с перильцами, вылез, испуганно хнычет около меня.
— Мам, ты что? Я боюсь.
Усилием воли словно пробиваюсь к нему сквозь беспамятство и велю ложиться спать, не студить ножки.
— Не бойся, я не буду стонать.
Наконец-то приходит мама, подает мне шубенку и шаль.
— Лошадь у двора, пойдем. Васютку я к шабрам.
Пока натягиваю шубенку и повязываюсь, она успевает одеть его и отвести к соседям. Набежали бабы, потихоньку, с ласковыми приговорками, что все ладком обойдется, вывели меня под руки и уложили в розвальни.
Мороз, ветер, дорога шиблистая, полозья где скрипят по снегу, где шаркают по земле. Соломы подо мной брошена самая малость, горбыли колотят меня, и при каждом толчке я беспамятею от боли. Очнусь, гляжу в небо, осыпанное ледяными колючими звездами. Светят. Я еще жива.
Родила где-то на середине пути, схлынули боли, прояснело сознание. Чувствую, как молча барахтается живой комок, теплые пальчики хватают меня за ноги; поднимаюсь, натягиваю на это живое, невидимое тельце полы шубенки, они коротки, не хватают. Тороплю свекровь:
— Гони, замерзнет.
В больнице долго не отпирали, потом сторожиха долго ходила за акушеркой. Я все тянусь, закутываю полами мое дитя, мой родной комочек, и плачу от бессильной жалости к нему:
— Да скоро ли! Мучители.
Неторопливо подошла акушерка, всхрапнула, должно быть, хотела позевнуть, но удержалась.
— Что тут за полуночницу принесло.
Подняла ребенка. Голенький, на ледяном ветру засучил он ножками и заплакал. У меня уж не было сил крикнуть, чтобы скорее несла в тепло.
Беспамятную уложили меня на носилки.
Очнулась в палате и не успела еще ни о чем подумать, даже понять, где нахожусь, как услышала свой тихий и слабый голос:
— Маленького мне… Где он? — Будто просило его, звало, требовало не сознание, а само материнское тело мое.
Сестра, круглолицая, рябая, оглянулась на меня от другой койки.
— Оклемалась? Увидишь сейчас горластого своего. Кормить надо.
Горластый. Он. Еще безымянный. Митя говорил, когда приезжал в последний раз, что назовем наше дитя каким-нибудь стародавне-русским именем. Целую речь сказал, сколько, мол, у нас таких фамилий, как Адрианов, Егоров, Лаврентьев, Демидов, Изотов, Нилин и множество иных, а где имена, от которых они пошли? Вот и выберем одно из них. ежели сын будет. Девочку Марфой назовем. Или Степанидой.
Сын. Мысленно примериваю к нему имена, какие называл Митя. Лучше всех кажется мне Лаврентий. Звучное. И ласкательные у него такие славные: Лавреня, Лавруша, Лаврик.
И вот он со мною рядом, мой Лаврёнок, лавровая веточка, глядит на меня серьезно и, кажется, удивленно, мол, вот ты, мама, какая. Туго спеленатый, он не может шевельнуть ни ручкой, ни ножкой, только мигает и кривит ротик. Даю ему грудь, и тут же зачмокала моя маленькая пичужка. Бедненький, назябся дорогой, да еще глупая акушерка подняла тебя и держит на ветру. Жизнь-то как неласково тебя встретила, лютой стужей, мученьями. Росточек мой беленький, не настудился ли ты, хворь в тебе не затаилась ли… Воркую над ним, бормочу, брежу. Унесли его от меня, сестра подходит с градусником. Слышу откуда-то издалека: «Сорок и шесть десятых». Обо мне это.
Разметалась в жару, не знаю, сколько проходит времени, но минута в минуту угадываю, когда принесут мне моего мальчика покормить. Напрягаю все силы, струной вытягиваюсь, жду.
Приходил доктор, осанистый, с толстыми плечами и бритой, словно выточенной головой. Возьмет мою руку и снисходительно пошутит, что родить в поле, да еще в мороз, не полагается. Обязательно спросит, как преуспевает Дмитрий Макарович.
— Гордимся. Первым у нас в районе кандидатом наук будет.
Изречет это и плывет дальше.
А меня кидало из палящего жара в озноб; надрожусь, опять начинаю пылать. Разбитая, обессилевшая, бескровная, наверно, не выжила бы я, не будь этого трепетного и радостного ожидания, что вот-вот принесут моего светленького ясноглазого мальчика; счастливая, умиротворенная, прижму его к себе — и он будет чмокать мою грудь и глядеть на меня спокойно и понимающе. Одного хотелось в эти минуты, чтобы рядом сидел Митя и тоже любовался нашим малышом.
Изредка наведывалась свекровь, деловито докладывала, сколько доит Лаура, у кого еще удалось прикупить сена.
— Вася-то как? — нетерпеливо перебивала я.
— На улице весь день. Прибежит, схватит кусок — и опять по лужам. Некогда с ним… Домой бы тебе время, ну-ка, месяц долеживаешь.
— Рада бы. Жар не проходит.
— Дома стены помогут. Мы, бывало, постольку-то не валивались, опростаемся, да и опять за серп да за вилы. Ну пойду, корове месить надо, курчонки не кормлены.
Все мысли у нее только о хозяйстве, о корме. Я не корю ее: всякому свое. Тревожит меня, с мокрыми, чай, ногами бегает Вася, простудится.
Просилась у доктора на выписку. Снисходительно улыбается, будто я что-то неразумное говорю.
— С такой температурой? Тридцать девять и семь?
Тон неумолимый. Как вырваться!
Придумала.
Сестра с веселыми приговорками раздает нам градусники.
— Ну-ка, Аришки, Маришки, ставьте под мышки. Поглядим, лекарства дадим.
Рассует и выйдет. Я погрею градусник до нормальной температуры и под подушку суну. Приходит сестра, записывает, у кого сколько, певуче поздравляет меня:
— На поправку пошла, Камышина. Еще денек и до свидания, до нового страдания.
Свекровь приехала за мной уже на телеге. Вышла я с маленьким на руках на крыльцо, меня так и облило солнцем и сладким запахом набухших тополиных почек.
Едем, лошадь, кажется, с удовольствием расплескивает копытами лужи, радужно сверкают брызги. На лугах направо и налево голубые озера, в них как золотые паруса, надутые ветром, отражаются цветущие ивовые кусты. Хочу откинуть одеяльце, пусть Лаврик мой в первый раз в жизни глянет на этот солнечный ликующий мир, — и не решаюсь, вдруг опасен ему сырой и студеный ветер. По ложбинам еще белеет снег, еще сугробами растянулся он в ольшанике над речкой и в березовых перелесках.
Подставляю лицо солнцу, жмурюсь, и, кажется, жаворонок поет в моем сердце. Какое это счастье жить, держать на руках свое дитя и чувствовать себя выздоравливающей! Еще немного, только въехать на этот песчаный пригорок, миновать мочажинник с кривыми дуплистыми ветлами по сторонам, одолеть вечно грязный конец деревни, а там и наш дом с палисадником и зарослями сирени. Вася у соседей, наверно, стоит у окошка и ждет, когда привезем ему братца.
Набежали бабы, развязывают узелки: у той сдобная, с узором, лепешка, та выкладывает
