И вдруг Бундзяку точно переломило хребет — согнувшись, он дернул за поводья и, колотя коня прикладом автомата, погнал его вверх.
— Не уйдешь, пане податковый экзекутор! Теперь не ты, а я караю.
Конь, вытягиваясь в бешеном галопе, птицей летит по извилистой горной дороге. Все сильнее звенят копыта, высекая гроздья искр, все уменьшается между всадниками зубчатая гребенка теней. Бундзяк, взвизгнув, полуобернулся, рука его с зажатым «вальтером» твердо, почти в одну точку, выпустила всю обойму.
Под Василем зашатался конь, и над его гривой яростно замелькали огоньки.
— Ой, спасите! — простуженно завопил Бундзяк.
Он резко покачнулся, сближаясь со своей тенью, но сразу же выровнялся, со страхом притронулся к раненому боку, выхватил из-за пояса топорик и принялся колотить им коня.
Заслышав выстрелы и крик Бундзяка, бандиты повернули коней и, пригибаясь к гривам, во весь дух помчались в горы. В узорах теней задымилась лунная пороша, замерцали синие стены деревьев, словно размытые игрой лучей.
— Я же говорил — милиция! Говорил же! — губы Палайды кривятся, и он плетью выбивает из лошади последние силы.
— Сколько твердили — не дразни фортуну, если она повернулась к тебе спиной… Но, но! Чтоб тебе до утра сдохнуть…
— Не бойся, сдохнет, — угрюмо пообещал Качмала.
— А Бундзяк словно и не замечал, что с каждым днем труднее выползать из подполья. Вот и доигрался.
— Может, удовлетворятся паном атаманом, не погонятся за нами, — проговорил Качмала, безуспешно силясь перегнать Палайду.
— Хорошо бы! — вздыхает тот, подбирая новые слова; ему хочется говорить, не переставая; страх раздирает когтями грудь, расслабляет тело, даже дышать становится трудно. — Но! Чтоб тебе еще жеребенком сдохнуть… Ой, что это?!
На крохотной прогалинке что-то зашевелилось, и он метнулся назад, так осадив коня, что едва не вылетел на дорогу.
— Полоумный! — выругался Качмала. — Это же высокие пни.
Верно, как он мог забыть? Тьфу! От пота даже одежда взмокла… Свой и конский пот въедается в липкую кожу, резкий дух его бьет в раздутые ноздри.
— А может, возьмем пониже, тропой?
— Тьфу на твою голову! — возмущается Качмала. — Бубнишь, словно перед несчастьем.
— Хоть ты не каркай!
Палайда подъезжает к прогалинке и только тут замечает, что конь под ним шатается, а с разодранных лошадиных губ срываются клочья кровавой пены. Соскочить бы на землю, дать лошади отдых, но затекшие ноги словно вросли в мокрую шерсть.
Страх Палайды передается и Качмале. Задевая плечом за пихты, он внимательно смотрит вдаль, морщит лоб, и при взгляде на неживой блеск его глаз Палайда морщится. Он давно знает, что это приземистое тело, начиненное дурной болезнью, близко к распаду, но пусть оно уцелеет в нынешнюю страшную ночь.
— Может, и в самом деле повернуть на тропу? — задумчиво спрашивает Качмала.
— Тогда мы до утра не доберемся в убежище, — отвечает Палайда, в котором просыпается новое подозрение.
Качмала, презрительно смерив его неживым взглядом, плюет в кусты и бьет коня.
На прогалинке вспыхнули и погасли росы, словно развешанные гроздьями на ветвях. Впереди снова зашевелились какие-то тени.
— Ой, что это? — вырвалось теперь уже у Качмалы. Он поднял коня на дыбы, защищая себя от смерти его грудью.
Палайда почти машинально выпустил автоматную очередь и повернул в лес. Сзади что-то хлопнулось на землю, и под треск выстрелов мимо пронесся конь Качмалы. Он казался гигантом, чуть ли не вровень с вершинами пихт.
Качмала опередил Палайду. Перекрестившись, он наобум прыгнул с коня в обрывистый яр и камнем покатился в лес.
— Руки вверх! — с криком устремился за ним Борис Дубенко.
У Палайды механически поднялись руки, словно он вытянул их из плеч. Милиционеры стащили бандита с лошади, а Борис устремился за Качмалой.
— Стой, гад!
— Стою, только не стреляйте! — Качмала остановился, поднял было руки и вдруг молниеносно пустил в Дубенка очередь.
Но Борис во-время пригнулся, прыгнул и сильным ударом выбил у бандита из рук оружие.
— Ну, поднимешь теперь лапы?
— Не хочу, товарищ милиционер.
— Смерти захотел?
— А мне все равно умирать, — Качмала рванул ворот на груди, ткнул пальцами в свои язвы.
* * *
Горы, леса, небо — все вокруг срывается в какие-то невидимые пропасти. Как страшно уменьшается, ускользает мир! А мысли застывают, словно шевелятся не в мозгу, а в крутом тесте.
Конь упал под тем мальчишкой… Конь упал… Конь пал… Тьфу, что за патефонная пластинка! И вдруг земля заколебалась, перемещая на своей поверхности пьяную путаницу пихт. Неподалеку раздались выстрелы. Кто же теперь упал?..
Напрягши волю, Бундзяк приподымается на стременах, хватается за обрывки мыслей и, холодея, догадывается, что эта дорога — дорога гибели… То не звезды опустились над деревьями, то мигают ему страшные восковые свечи.
Он испуганно поворачивает коня обратно, всей пятерней цепляется за гриву, как за жизнь, и конь выносит его в промытый желобок горной тропы… Как противно и страшно становится! Все единомышленники бросили, бежали от него. Да и увидев его сейчас, они молча отвернулись бы, как от привидения. Не первый день он их знает. Он и сам на их месте поступил бы так же. Но он атаман… Да они в час опасности и головного атамана бросили бы, как плевательницу, не то что его, Бундзяка… Только монастырь, только отец игумен может спасти его. Возьмет за руку и отведет к самому богу, — нет, не к богу, а в какой-нибудь тайник, где будет пахнуть лекарствами, водкой и плесенью.
От усталой лошади валит пар, она цепляется копытами за камни.
— Шевелись, падаль, шевелись! — Бундзяк бьет ее топориком в бок.
Конь подпрыгнул, заржал, по камням зашелестела кровь.
Неужто он, Касьян Бундзяк, помрет и кто-нибудь склонится к его сердцу послушать, бьется ли, как он слушал чужое сердце?
От этой мысли ему становится жутко, словно ветви пихты сдирают с него живьем кожу. И он снова колотит коня топориком… Вынеси, вынеси хоть на святую гору! Может, там отступят дурные предчувствия и свечи засияют надеждами, как сияли они в те незапамятные времена, какие теперь кажутся только сном.
Высоко над землей темнеют очертания покосившейся церкви. Уж не рассохлась ли она? Конь добегает до подножия горы и поднимается по той дорожке, по которой когда-то паломники подымались только на коленях.
«Хорошо ли эдак-то?» — Бундзяк не может решить и вдруг понимает: дурно, ибо сама земля невидимыми руками стаскивает его с коня.
Бундзяк тяжко падает на какие-то корни, встает и, цепляясь за отсыревшую кору буков, идет в монастырь. За поредевшими деревьями замерцали желтые блестки света. Впереди — разинутая пасть церковных дверей, и там, в глубине, неровно развешаны огоньки свечек. Бундзяк напрягается, пошатываясь, подходит к дверям и заглядывает в церковь.
Там стоит высокий гроб, в ворохе последних осенних цветов покоится чье-то тело. И Бундзяк вдруг улыбается: выходит, он явился на чьи-то чужие похороны, это кто-то другой лежит в гробу, а не он… Хорошая примета!
У покойника сложены на груди руки. Возле них по гуцульскому обычаю лежат деньги на перевоз души.
Значит, не его, Бундзяка, а чью-то чужую душу будут сегодня перевозить на тот свет. Только как бы она его не задела. Надо чем-нибудь задобрить ее… На миг суеверие сталкивается с жадностью и побеждает ее перед лицом смерти. Бундзяк нащупывает деньги, полученные от игумена, достает их, идет к покойнику, с болью кладет всю пачку возле восковых рук… Потом поднимает руку, чтобы перекреститься, но глаза его встречаются с чьим-то испепеляющим взглядом.
Немолодой гуцул с отвращением, точно лягушку, отрывает деньги от груди покойника, несет их к дверям и швыряет во тьму.
— Иудины деньги! — звучат в ушах Бундзяка гневные слова.
«Не иудины, а игумена», — хочет поправить Бундзяк, но к чему поправлять, лучше отступить подальше от мертвеца, чтобы по ошибке вместо одной души не пошло к перевозу две.
— Сын мой! — вдруг окликает его знакомый грудной баритон.
Приходя в себя, Бундзяк подает руку игумену. Тот зорко и недоверчиво окидывает взглядом углы храма, словно опасается, чтобы немые почерневшие образы святых не стали живыми свидетелями этой встречи.
Отец игумен берет Бундзяка за отяжелевшую руку, но ведет его не в царские врата, а в холод ночи.
— Мы спасем тебя, сын мой, — шелестит его голос, а глаза бегают и бегают, боясь даже самой церкви.
Страх стирает с его лица последние следы профессионального благочестия. «Заметил ли кто-нибудь Бундзяка? Заметил ли? Могло ж случиться… Тогда…» Его охватывает тревога, но он машинально повторяет:
— Мы спасем тебя, сын мой…
Игумен спасет его, поведет не к богу, а в какой-нибудь сырой тайник, где будет пахнуть лекарствами, водкой и плесенью…
