Игумен спасет его, поведет не к богу, а в какой-нибудь сырой тайник, где будет пахнуть лекарствами, водкой и плесенью…
Но на паперти их останавливают молчаливые люди. Игумен с ужасом узнает среди лесорубов и хлеборобов стройные фигуры милиционеров и деда Олексу. Они еще ни слова не сказали, а игумен уже отбросил руку Бундзяка, затрясся, и из недр его баритона возник необычный писк:
— Забирайте его! Забирайте!
Сперва Бундзяка поразил не столько смысл слов, сколько самый этот удивительный писк. Так из тесной скорлупы пробивается хищный птенец. Но этот писк означал иудин приговор. Ясно же сказано: «Забирайте его».
В труднейшую минуту игумен навис над его жизнью, как черная тень чернеца над мерцающим огоньком свечи.
— Тогда и его берите! — плеснул он в игумена последней ненавистью. — И все, что здесь есть, берите, — он широко развел руками и остановил затуманенный взгляд на восковых огоньках свечей…
— И вот это возьми с собой, черный чернец! — дед Олекса протянул что-то игумену, и тот внезапно узнал свои три гвоздя и отшатнулся.
— Сын мой, ты не так понял меня…
— Мы все поняли тебя, отче, как надо!
* * *
На дороге недвижно лежит навзничь Мариечка; ветерок играет ее расплетенными косами, а лунный свет озаряет глазные впадины, залитые уже остывшими слезами.
— Мариечка… Слышишь, Мариечка?.. Это я, твой Василь, — склонившись над любимой, повторяет парень. — Мариечка, не слышишь меня…
Охваченный скорбью, он поднимает девушку на руки и несет ее мимо притихших лесов, не чувствуя, как на дорогу и на девушку падают из глаз слезы. На лицо Мариечки легла первая снежинка. Василь для чего-то сдул ее и не заметил, как на то же место упала слеза.
* * *
В кабинете начальника милиции сидит Вацеба, и глаза его то проясняются, то темнеют.
— Трудом, только честным трудом вы сможете искупить свой тяжкий грех, — медленно говорит начальник милиции; его утомленное лицо бороздят морщины раздумья.
— Как вол буду работать… Как черный вол.
— Работайте, как человек и думайте как человек. Ну что же, гражданин Вацеба, сейчас идите домой.
— Домой? Так я пойду домой?
— Домой. К своей жене и детям. Мы уже их предупредили.
«Деточки мои родные, маленькие мои, как же вы встретите проклятого отца?..» — на воспаленных глазах заблестели слезы.
— Товарищ высокий начальник, дайте же мне хоть поцеловать вам руку.
— Родную колхозную землю поцелуйте за то, что простила вас, — тихо проговорил начальник милиции.
— Товарищ высокий начальник, ну, чтоб легче было, всыпьте мне хоть полсотни розог, — Вацеба встал, готовый с благодарностью принять наказание.
В ответ раздался веселый смех.
Во двор Вацеба вышел, как пьяный, покачиваясь и останавливаясь через каждые несколько шагов, кажется даже от прикосновения легкого снежка. Вот он обернулся, стал и словно врос в землю.
— Так я могу идти?
— Можете хоть бежать…
И эти слова расковали его. Он быстро вышел на дорогу, поднял руку, чтобы перекреститься, но раздумал и со всех ног побежал домой, навстречу новой жизни.
А начальник милиции с тревогой в сердце свернул к больнице. Он не решился спросить по телефону, как здоровье Мариечки Сайнюк. Лучше уж самому подойти к докторам, с надеждой заглянуть им в глаза…
В темноте шуршит под ногами снег, и в полосах света, льющегося из больших освещенных окон больницы, стройно пляшут ослепительные снежинки. На ступеньках, как усталый дед мороз, сидит в глубокой задумчивости Савва Сайнюк, даже не замечая, что рядом присел Василь. Начальник милиции застывает возле них, не отваживаясь зайти в больницу. Тяжело тянется время, а снег все метет и метет, засыпая молчаливые фигуры. На пороге появилась молодая девушка в белом халате, и Василь напряженно вскочил, обернулся к дверям.
— Дед Савва, где вы? — спрашивает девушка, вглядываясь во тьму.
— Тут я, — грузно подымаясь, отвечает старик и с волнением смотрит на врача. — Что скажешь, доченька?
— Ступайте в помещение, замерзнете.
— Дитятко, как Мариечка?
— Вот, вынули у нее из груди, — она положила старику на ладонь несколько маленьких продолговатых пуль.
— На что же ты мне даешь эти черные зерна смерти? — На опушенных снегом ресницах старика заблестели слезы. — Нет уже Мариечки?
— Не плачьте, дедушка, — она поцеловала старика. — Все, все сделаем… Завтра — Михайлу Гнатовичу обещали — самолетом отправим Мариечку прямо в столицу.
* * *
На бугре, приложив руку к седым бровям, стоит дед Степан, а над ним, трепеща крыльями, поет ранний жаворонок.
— Дедушка, вы кого высматриваете? — кричат ему правнучата, окружая деда целым табунком.
— Весну, детки.
— А идет она?
— Спешит, деточки!
— А это не она? — дети с шумом бросаются навстречу празднично разодетой Катерине Рымарь, которая вместе со свадебной подружкой поднимается на бугор.
Приложив руки к груди, девушка низко кланяется старику.
— Отец просил, мать просила, и я вас прошу прийти на свадьбу.
— Спасибо, жаворонок мой…
* * *
В кабинете Михайла Гнатовича смущенно переминаются с ноги на ногу Настечка и ее свадебная подружка.
— Отец просил, мать просила и я вас прошу приехать на свадьбу.
— Спасибо, весняночка!
* * *
Денис Иванович Макаров, широко улыбаясь, идет навстречу Мариечке и ее свадебной подружке.
— Мариечка, снова обмен натурой? Ты мне орешки, а я тебе трактор?
— Нет, Денис Иванович, — ответила девушка, кланяясь. — Дедушка просил, братец просил, и я, и весь колхоз просит прийти на свадьбу.
— Спасибо, первая наша звездочка! Можно тебя поцеловать?
— Откуда ж я знаю?
— Что ж делать? И ты не знаешь, и я не знаю. Кого же спросить?
— Можно Василя моего, — весело улыбается девушка.
* * *
С гор на убранных лентами конях опускается красочная гуцульская свадьба. Навстречу ей поднимаются легковые машины. На новый мост первыми въезжают осыпанные зерном, сверкающие орденами молодые. И поют им горы, и поет им река свои предвесенние песни, и обогревают их любовью ласковые взгляды людей.
— Вот он, Михайло Гнатович, наш калиновый мост, — легко выскочил из машины Микола Сенчук. — Мост молодости и счастья.
На второй машине Олена Побережник сдерживает мужа:
— Лесь, не вылезай, ребенка застудишь.
— Не застужу, — бригадир осторожно просовывается в дверцу и под голосистое пение, под музыку высоко поднимает над головой сына. — Пусть он с первых дней видит солнце, и людей, и жизнь!
Держа Мариечку за руку, Василь вслушивается в эти слова пожилого человека и одновременно наблюдает, как с верховьев по Черемошу бешено несутся первые в этом году плоты.
Молодые гуцулы стоят у тяжелых рулевых весел, как отлитые из бронзы, и кажется, что плывут они не к низовьям реки, а прямо в будущее.
Раки — здесь: железные скобы, надеваемые на обувь для устойчивости.
Национальные уборы гуцулов. Крысаня — широкополая войлочная шляпа; кити´цы — гарусные кисточки на куртке.
Подгорье — нижние склоны Карпат.
Кабацкая синька — высокий сорт зимних яблок.
Полонина — высокогорный альпийский луг.
Так звали повстанцев из отряда Довбуша.
Полицейский участок (польск.). Прим. автора.
Обвинительное заключение (польск.). Прим. автора.
Бардзо добже — очень хорошо; правувание — поведение; недостатечньо — неудовлетворительно (польск.).
Мáчанка — смесь творога со сметаной.
Рефектарий — трапезник в монастыре.
Бурышка — сорт картофеля.
Киптарь — меховая безрукавка.
Колячка — род шерстяной узорчатой юбки из одного полотнища (в отличие от обыкновенной плахты, состоящей из двух полотнищ).
Гуня — сермяжная верхняя одежда у гуцулов, род куртки.
Сардак — гуцульская верхняя суконная одежда, род куртки.
Кулеша — мамалыга.
Клейгов — крик, предупреждающий, что бревно пущено по ризе.
Кинатов — ответ приемщика о готовности принять бревно.
