— Вы, очевидно, Свердлов, насколько я догадываюсь, — перебил прокурор.
— Кто я — это неважно! Я говорю не от себя, — ответил Яков Михайлович. — Наши требования настолько же малы, насколько и законны. И вы обязаны их удовлетворить… Иначе…
— Продолжайте, арестованный! Я хочу знать, чем нам грозит неудовлетворение «требований».
Прокурор явно издевался, но Яков Михайлович твердо закончил:
— Иначе мы объявим голодовку, в которой будет участвовать вся тюрьма. Ответом на нее явятся протесты рабочих, забастовки и, возможно, вооруженные выступления пролетариата. И вы сможете получить второй девятьсот пятый год… но с худшими последствиями.
— Так-с! Понятно. В баню не водить! Прогулок не давать! Можете на меня жаловаться…
Прокурор поворачивается и выходит. За ним остальные. Захлопывается дверь камеры.
Яков Михайлович снимает пенсне, протирает стекла, снова надевает и, повернувшись к арестованным, говорит:
— Товарищи, у нас нет выбора средств борьбы. Осталось одно-едииственное средство — голодовка. Постараемся организовать голодовку так, чтобы нас поддержала вся тюрьма. Я прошу коротко высказаться политических товарищей. Вотинов?
— Мне думать нечего. Я всегда за тобой. Как ты скажешь, так и будет.
— Доктор?
— Там, где кончается борьба за товарищей, начинается предательство, поэтому я с тобой, Яков.
Снова Малинин открыл дверь. Входит новый арестант: наглый, здоровый парень.
Арестант останавливается на пороге:
— В этом ретираде мое помещение?
Малинин, который его привел, не понял слова и с опаской покрикивает:
— Иди… иди…
Арестант все так же спокойно:
— Мне это зало не нравится.
Малинин рассердился:
— Иди… а то стукну.
Арестант чуть поворачивается. Малинин предусмотрительно делает шаг назад. Арестант громко говорит:
— Считай, что я не слыхал, а то я так стукну…
Он медленно переступает порог камеры. Малинин пользуется этим и быстро запирает дверь.
Арестант указывает пальцем на арестованных:
— А это — мое общество? Политические? — Ловко сплюнул сквозь зубы. — А ну подходи, который тут товарищ Андрей!
Доктор и Свердлов переглянулись. Свердлов подошел к уголовному:
— Я «товарищ Андрей». Что вам надо?
Арестант нагло разглядывает Свердлова:
— Говорят, ты герой. Эка пуговица!
Свердлов спокойно переспрашивает:
— Если есть дело, говорите, если нет, то мы здесь сейчас очень заняты!
Арестант отводит Свердлова в угол и не спеша докладывает шопотом:
— В полиции, когда дожидался, писарь в очках, усы ежиком…
Яков Михайлович настораживается:
— Знаю…
Арестант продолжает:
— У вас Вотинов есть?
Яков Михайлович утвердительно кивнул головой, взглянул в сторону Вотинова.
Вотинов дает пить больному Сухову.
Яков Михайлович делает знак говорить тише.
Арестант становится серьезным:
— Писарь велел тебе передать: провокатор он, кличка в охранке Комар. У нас предателей… — он делает выразительный жест по горлу. Этим он будто хочет оправдать свое неожиданное сообщение. Потом, повернувшись к уголовным, снова ведет себя нагло: — Здрасте, девочки! Я сюда года на два. За неудачное ограбление ювелирного магазина. Вижу знакомые личики… — он подходит к группе уголовных…
Свердлов делает незаметно знак доктору, чтобы тот подошел к нему:
— Миша, Вотинов — провокатор…
Доктор быстро повернулся к Свердлову, хочет что-то сказать.
Свердлов кладет ему руку на плечо:
— Спокойно, Миша! Я сам не могу этому поверить. Но надо… немедленно узнать… Кличка в охранке Комар.
Доктор с трудом справляется с волнением:
— Как же это проверить?
Свердлов задумчиво отвечает:
— Не знаю. Подумай!
В это время Вотинов громко чихает, и, когда он собирается чихнуть во второй раз, около него уже стоит Свердлов и тихо, прямо в лицо говорит:
— Будь здоров… Комар!
На одну долю секунды Вотинов вздрагивает, кружка с водой неловко выскальзывает из его рук. Он быстро наклоняется, чтобы ее поднять, но Свердлов удерживает его и, глядя ему в глаза, спрашивает:
— Значит, это правда — ты Комар? Значит, оружие, которое ты хранишь у начальника охранки, ты прямо ему и сдаешь?.. Ловко придумано!.. Можешь уже ничего не говорить — ты выдал себя…
Все окружили их.
Вотинов дрожит, потом грохается в ноги Свердлову, страшный, тяжелый:
— Я не виноват… меня заставили…
Трофимов долго не может ничего понять, потом весь наливается гневом, подскакивает к Вотинову и со всего размаху ударяет его по лицу:
— Гадина! Провокатор!
Свердлов отворачивается, отходит. Он опускается на каменный пол рядом с Мироновым. Горестная складка ложится у его рта. Он говорит тихо:
— Это очень страшно, Костя… предательство… Каждый раз, когда я сталкиваюсь с этим в жизни, меня охватывает чувство боли такое острое, такое глубокое, что я ощущаю его физически… Я не могу понять психологию предателя… Ты никогда не задумывался над этим, Костя?.. — И, не получив от Миронова ответа, он продолжает диалог с самим собой: — Вотинов! Что его толкнуло на это? И как ловко, как умело он обманывал нас!.. Вотинов! Час тому назад я, ты, да и мы все относились к нему, как к лучшему товарищу, а он просто шел, продавал нас за грош. Нет, он продавал не только нас, маленькую группу людей, но продавал больше — продавал идею, продавал революцию… До какой душевной опустошенности надо дойти, до какого цинизма, дьявольского себялюбия, чтоб… Омерзительно!
Свердлов вздрагивает, как от прикосновения к чему-то гадливому.
Хлопает дверь тюремной камеры. Входит надзиратель.
— Сухов Алексей! С вещами…
Сухов не отвечает.
Вскакивает Свердлов и подбегает к Сухову, наклоняется к нему. Доктор берет руку Сухова, ищет пульс, потом бережно кладет руку вдоль неподвижного тела. Очень медленно поднимается Свердлов. Он говорит, превозмогая волнение:
— Передай, Малинин, прокурору и начальнику, что они свое дело сделали! Заодно передай и прокурору и начальнику, что политические объявляют голодовку…
Все склоняются над Суховым.
В наступившей тишине Свердлов говорит тихо и взволнованно:
— В память о тебе, товарищ Сухов, мы воспитаем в себе волю к жизни, такую могучую, такую непобедимую, чтобы она преодолела все и вся!
Малинин и тюремщик выносят тело Сухова.
Все — и политические и уголовные — тяжело молчат.
Дверь хлопнула, звякнул ключ в замке. Свердлов поднимает голову:
— Товарищи, теперь нужны выдержка и спокойствие. Никаких больше разговоров, никаких споров, только лежать.
Свердлов перевязывает себе живот полотенцем и ложится. Политические делают то же. Уголовные с ужасом смотрят на политических.
Говорит Свердлов:
— А теперь, товарищи, я вам буду читать, у меня в памяти хранится целый клад замечательных стихов.
Читает стихи Гейне.
СВЕРДЛОВ В СИБИРСКОЙ ССЫЛКЕ
Дремучая северная тайга. Вековые деревья густой зеленой стеной стоят у самого берега Енисея.
Тишина. Лучи солнца, пробиваясь сквозь густую листву, рисуют причудливый узор на зеленой траве лужайки.
Под деревом лежит Свердлов, закинув за голову руки. Рядом с ним дремлет огромный пес.
Прислушавшись к какому-то шуму, Яков Михайлович вскакивает. Собака заворчала, но Яков Михайлович ее успокаивает:
— Тихо, Ванька, свой! — и пробирается сквозь густые заросли кустарника к реке.
На воде у берега в легкой лодке — Сталин. Он ловко выпрыгивает на берег и крепко, по-дружески, жмет руку Свердлову:
— Здравствуй, Яков! Ну, Яков, принимай гостя!
Яков Михайлович гостеприимно приглашает Сталина под свое дерево.
Ярко горит костер, ключом кипит в котелке уха. На бумаге лежит кусок хлеба, соль и несколько кусков сахару.
Свердлов шутливо:
— Кушать подано! Уха готова!
Яков Михайлович подбрасывает сухие ветки, и костер загорается еще ярче.
Сталин подсаживается к костру:
— Как это, Яков, у тебя все ловко получается! Ты вот уже и стряпать научился.
Яков Михайлович махнул рукой:
— Не велика наука… Здесь, в Монастырском, научился. Все-таки в ссылке посвободней, чем в тюрьме… — Яков Михайлович достает ложку из кармана, пробует уху, солит, достает другую ложку и передает ее Сталину, потом снимает котелок, ставит его между собой и Сталиным, шутя объявляет:
— Суп «сюпрем»!
— Попробуем, Яков, спасибо… Вкусно.
— А вот посолю, будет еще вкуснее!
Они с аппетитом, обжигаясь, едят уху. Пес тихонько просит — скулит.
Яков Михайлович укоризненно качает головой:
— Стыдно, Ваня!
Умный пес отходит и садится спиной к костру.
