— А мне еще чаю,— сказала девочка.
— Сейчас мы организуем это дело,— весело отозвался Добрушин.
— Чаю хотите? — обратилась Анфиса Ивановна к Ольге, беря со стула электрический чайник,— Я хотела поехать завтра к вам на завод. А оказывается на ловца и зверь бежит. Хорошо, что вы зашли. Мне для газеты надо сделать заметку о вашей работе. Добрушин, подвали-ка сахару.
Она присела на стул и закурила, небрежно бросив, спичку на пол.
Ольгу удивило, что своего мужа она зовет по фамилии, неприятным показался голос ее — тяжелый, басовитый.
Еще более удивило, что она нужна ей. Ольга стала рассказывать о своей работе. Анфиса Ивановна слушала, курила, роняя пепел на пол, и то и дело прерывала ее речь, обращаясь к Добрушину:
— Как это вам нравится?! По-моему, этот Рыжков ни более, ни менее — мерзавец... Чорт!.. Павел, слышь?
— Знаю я это дело.
Ольга с любопытством смотрела, как курила Анфиса Ивановна: она жадно затягивалась дымом и выдувала его, перекосив толстые губы большого рта. Тогда дым выходил изо рта густым клубом, а остаток двумя синеватыми струйками вылетал из широких ноздрей мясистого носа. Анфиса Ивановна, заметив взгляд Ольги, спросила:
— Вас удивляет, что я курю?
— Да.
— Добросовестно! — отозвался Добрушин с легкой насмешливой улыбкой.
— Меня Павел тоже все время спрашивает, зачем курю. Он не курит, а я привыкла. Вам не нравится, как женщины курят?
— Нет.
— Доживете до моих лет, тоже курить будете.
— Нет... Не стану.
— Ну, вы не обращайте на меня внимания... Так, значит...— Анфиса Ивановна достала из портфеля блокнот и стала что-то записывать, держа во рту папироску. Дым мешал ей писать, и она сунула окурок в чайное блюдце. Девочка, раскусывая печенье, спросила:
— Ты, тетя Фиса, чай будешь пить с папилоской?
— С папироской,— машинально отозвалась Анфиса Ивановна, продолжая писать.
— А я не люблю с папилоской.
— А с чем ты любишь? — спросил Добрушин, весело переглянувшись с Ольгой.
— С конфеткой.
— Подожди, я тебе сейчас принесу.
Добрушин вышел из столовой.
Ольга обвела взглядом комнату. Два больших окна выходили в сад. В комнате было просторно, но неуютно. Посредине стоял большой обеденный стол и несколько стульев, в простенках — небольшие столики. На одном из них лежала стопа газет, на другом — какие-то свертки смятой бумаги. В углу стояла простая койка, небрежно покрытая плюшевым одеялом, две подушки были смяты. Возле койки лежали два чемодана, из верхнего свесился рукав черной кофты. Можно было подумать, что хозяева или собрались съезжать с квартиры, или только что въехали и не успели еще разместить порядком вещи. На столе среди посуды валялись недоеденные куски хлеба, колбасы, корки от сыра. И хозяев, должно быть, не трогал этот беспорядок.
Анфиса Ивановна закрыла свой блокнот и, перекинув полотенце через плечо, стала мыть посуду.
— Давайте я помогу вам,— сказала Ольга, видя, что в руках хозяйки плохо спорится работа.
— Еще новое дело, чтобы гостья со стола убирала.
— Чего особенного?.. Давайте я... мне хочется,— и Ольга засучила рукава.
— А ну, валяйте, если уж так охота. Не возражаю.
Анфиса Ивановна вытерла руки и закурила. А Павел Лукоянович, взяв на руки девочку, пошел с ней в кабинет. Оттуда скоро донеслась веселая возня и послышался голос девочки:
Нитоска — иголоска,
Класное стеколыско...
Ольга, проворно перемывая посуду, незаметно присматривалась к Анфисе Ивановне. Чувствовалось в этой женщине что-то небрежное, размашистое.
— У вас были дети? — неожиданно вырвалось у Ольги.
— Ну, если бы у меня были ребята, несчастные были бы,— с добродушным смехом сказала Анфиса Ивановна.— Сколько с ними канители, а мне некогда, да и не люблю я. Не желала я ребят, не надо. Иной раз даже Павел бывает обузой, лишним. Я и вижу, что он недоволен, что я не уделяю внимания ему, некогда. Я ему говорила, когда мы женились.
— И все-таки поженились...
— Гражданская война сосватала,— сказала Анфиса Ивановна задумчиво.— Так в ту пору вышло как-то неожиданно. Вот сейчас, как по двум дорогам иду. То мне кажется, что я только работать должна, а остальное в сторону, то опять думаю, что, если только работа, жить, наверно, скучно будет. Не знаю. Когда работаю — забываю, ничего мне не нужно и никого не хочу. Свободной быть хочется и ни с кем не связанной, а приду домой — Павел... Его жалко. Ему чуточку внимания уделить надо. Я вот смотрю на вас и любуюсь вами и завидую. Как-то все к вам идет. А ведь вы тоже работаете. Ну, у вас работа не такая, как у меня. У меня, чорт ее знает, придешь домой, и в голове, как в пустом горшке.
В комнату со звонким смехом вбежала Маргарита. Она сунулась было в колени Анфисе Ивановне, но та безучастно отнеслась к ней. Тогда девочка перебежала к Ольге и доверчиво уткнула голову ей в колени.
— А ну-ка, где она?! — сказал Добрушин, показываясь в дверях столовой. Он схватил девочку и усадил к себе на плечо.
— Ох ты, Маргарита, рита, ри-та, та.
Он поднял ее выше своей головы и восторженно проговорил:
— Эх! Если бы у меня была такая дочь, я бы... я бы всю жизнь носил ее вместе с матерью на своей груди.
— Ну, возьми да и наживи,— с чуть заметным недовольством сказала Анфиса Ивановна.— Кто тебе мешает?
— Ну, как?., как?..
— Это уж ты сам знаешь как... Ну-с, дорогие товарищи, мне нужно ехать.
Она взяла портфель, надела кожаную куртку, черный берет.
— Вы, товарищ Ермолаева, навещайте нас. Вы мне нравитесь.
После ее ухода Ольга продолжала уборку. Она привела в порядок обеденный стол, принялась за комнаты. Зашла в кабинет Добрушина. Тот запротестовал:
— Что это?.. Не позволю я, чтобы ты уборкой у нас занималась.
Ольга шутливо пригрозила ему:
— Иди, сядь со своей Маргаритой на место и не мешай. Ну, кругом! Шагом марш отсюда! — Ольга, смеясь, повернула его и выпроводила из кабинета.
Добрушин безнадежно махнул рукой и вышел.
Кабинет был небольшой. Одно окно выходило в сад и открывало вид на площадку, где был разбит цветник. На большом письменном столе лежали папки с бумагами. У стены стояли два шкафа, битком набитых книгами. Но кругом также царил беспорядок.
Ольга повесила куртку, брошенную на кровать, собрала газеты. Правильными стопками сложила бумаги и книги. Ей хотелось в этой комнате сделать так, чтобы приятно было работать и отдыхать. Снова вошел Добрушин и стал следить за ней.
— Хозяйничаешь?..
— Да.
Он виновато посмотрел на нее.
— Я же это все сам сделаю.
— Ну, когда сделаешь, а я уже сделала.
Он посмотрел на стол. Зеленое сукно посвежело. На столе стало просторно и в комнате будто стало светлей и теплей. Через окно Ольга увидела двух девочек с букетами сирени.
— Вы где сирень взяли?..— спросила она, поспешно опустившись в сад.
— Вон там ее мно-ого!..
Когда Ольга поставила на стол букет цветов, Добрушин посмотрел на нее долгим взглядом и порывисто прижал к себе.
В выходной день Ольга по привычке проснулась рано. Из кухни доносилось позвякивание сковороды, шипение кипящего масла. Мать что-то готовила на завтрак.
Ольга завернулась в одеяло, прикрылась с головой, чтобы не видеть света и не слышать ничего.
События вчерашнего вечера встали перед ней ясно и отчетливо.
«Как теперь быть?» — думала она, вдруг живо вспомнив то, что случилось с ней в лесу. — «Как теперь я встречусь с Анфисой Ивановной, как посмотрю ей в глаза? Если бы она поехала с нами — этого бы не произошло».
Закрыв глаза, Ольга припомнила все подробности веселого и шумного пикника. Народу собралось много. Были Шурка, Миша Широков, Косточка Берсенов. Косточка кувыркался, вставал на голову, ставил березку. А Шурка брала гитару Миши Широкова и, улыбаясь, ставила ее рядом с Косточкой, говоря:
— Две гитары.
Все хохотали: Косточка в своих широких галифе, в сандалиях, действительно, походил на гитару, которую поставили вверх грифом.
Был мастер Сафронов с женой — маленькой, хрупкой, прозрачной женщиной. Она звала его Митик, а он ее Люсик. Потом была еще Клава,— полная девушка, с пышной грудью.
Сначала скакали через костер. Шурка запуталась в своей юбке и чуть не свалилась в огонь. Хорошо, что Косточка вовремя ее подхватил. Но как легко прыгал Добрушин. Нельзя было ему вчера дать сорок шесть лет. А какой сильный он! Взял ее на руки, как ребенка, и подбросил вверх. И как приятно было лежать на его руках. Потом играли в «разлуки», пили чай, закусывали. Ольга выпила стакан пива и хохотала, беспричинно хохотала над всем. Затем пели песни. Миша играл на гитаре. Косточка дурил и мешал петь. Он мяукал по-кошачьи. Шурка била его по голове, зажимала рот, он ежился и снова мяукал. Смешной был и Сафронов. Он выпил, должно быть, изрядно и, когда поднимал рюмку, старался всех перекричать:
