— Товарищи, това-ри-щи! Я хочу говорить...
— Ваше слово, товарищ Сафро-но-ов! — кричал Косточка.
— За здоровье нашего первого... лучшего!., ударника! товарища!.. Ольгу!.. Ермолаеву! Ура!.. Ура, товарищи!
Все кричали «ура».
Потом Сафронов ослабел и лег под куст. Жена его ворчала:
— Дорвался. Все люди, как люди, а ты, как свинья, налопался.
— Я не боюсь никого,— раскинувшись на траве, говорил Сафронов.— Хоть кто сюда приходи. А тебя, Люсик... Тьфу! Разъехалась, как старые дровни на раскате.
Вспомнив это, Ольга подумала: «Вот, наверно, и они были когда-то молоды, любили, были друг к другу ласковы, а потом жизнь стерла любовь, осталась одна привычка. Теперь равнодушно награждают друг друга именами: «свинья, старые дровни». Где же вечная любовь?.. Есть она или нет ее?»
Мысль ее снова вернулась к тому, что случилось вчера. Что было дальше?
Все поехали кататься на лодке, а она с Павлом Лукояновичем пошла в лес. Ушли далеко. Она бегала от Добрушина, он ее ловил, долго не мог поймать, наконец, догнал, поднял на руки и покрыл горячими поцелуями.
«Как же теперь быть?..» — думала Ольга, прислушиваясь к звукам, доносящимся из кухни. Перед ней встал образ Анфисы Ивановны, печальной, обиженной. Словно она хотела сказать:
— Зачем ты отнимаешь у меня единственную радость в моей жизни?
— Если бы ты дала ему радость, разве случилось бы это? — несмело возразила Ольга. Она надвинула на голову одеяло и так лежала долгое время.
— Ольга, вставай-ка, матушка,— послышался голос матери: — Пора... уж десять часов... Вставай, родная моя, самовар вскипел... Я пирожков сегодня с мясом пожарила.
Ольга выглянула из-под одеяла. На столе уже все было приготовлено.
Она сидела за чаем молчаливая, грустная.
— Ты чего это сегодня какая? — спросила мать.
— Какая?
— Да в грустях будто и ешь плохо. И что это на шее у тебя какие-то пятна!..
Ольга поспешно прикрыла шею. Она боялась сегодня прямо смотреть на мать, ей казалось, что она догадывается обо всем, что произошло вчера. Но Лукерья спокойно заговорила:
— А я сон сегодня видела нехороший. Будто, иду я по крутой горе, и камни огромные мне попадаются. Серые да большие. Я их хочу обойти, а там опять такие же, прямо, как стены, встают передо мной! И вот я, будто, поднимаюсь выше, выше. Круто! И не могу добраться до верху. Все будто гора и гора... Горе какое-нибудь будет. А потом будто куда-то покатилась... Лечу — падаю на камни и не ушибаюсь, и не страшно, будто мне, что падаю. И вот скатилась я к реке. Широкая река. А в ней столько рыбы! Плещется река, точно кипит вся. Такие большущие сазаны шлепаются. Проснулась, аж в пот меня бросило, в холодный. Рыбу видеть тоже к неприятности.
Ольга молча встала из-за стола. Прежде, бывало, каждый день был полон забот, желаний, а сегодня она не знала, что будет делать. Ни за что не хотелось приниматься. На столике лежала книга; вчера Ольга с трудом оторвалась от нее, чтобы идти на пикник, а сегодня не хотелось к ней притрагиваться.
После чая Ольга ушла к себе в садик. Но и там — ни ласковое летнее небо, спокойное, голубое, ни легкий ветерок, ни веселый говор воробушков в густой листве сирени не рассеивали ее тяжелых дум.
После обеда неожиданно пришел Добрушин. Ольга испугалась и обрадовалась ему.
— Ну, что, моя хорошая? — нежно спросил он, положив свои руки на плечи Ольге. — Сердишься на меня?..
Ольга смущенно посмотрела на него, и по лицу ее скользнула чуть заметная счастливая улыбка. Сегодня он показался ей особенным, молодым и красивым. На нем была вышитая полотняная рубашка. Чисто выбритое лицо было свежее. Излучины морщинок возле глаз как бы исчезли. Расстегнутый ворот рубашки приоткрывал часть белой широкой груди. Густые волнистые волосы, цвета темной стали, мягко рассыпались на голове, прикрывая часть лба, они затеняли глаза, отчего они казались темней.
— Я всю ночь почти не спал. Все думал о тебе. Все мне казалось, что я обидел тебя,— сказал он тихо.
— Чем обидел?.. Одинаково друг друга обидели.
— Нет. Со вчерашнего дня я взвалил на себя огромную ответственность. Обязал себя и должен оправдать себя перед тобой.
Необычная серьезная нота прозвучала в его голосе.
— Давай не будем говорить про разные обиды, да и вообще не будем говорить об этом,— торопливо сказала Ольга. Она вдруг испугалась его решения и того, что за этим последует. Не желая думать об этом, она беспечным тоном сказала: — Чаю хочешь? У нас сегодня пирожки... Я думала, ты не придешь ко мне.
— Ну, как это можно?!. Я говорю, что взвалил на себя огромную ответственность.
Он внезапно поцеловал ее и проговорил, задыхаясь от волнения:
— Как снег на голову свалилось экое счастьище!..
Когда ушел Добрушин, Лукерья, убирая со стола, сказала:
— Смотрю я сегодня на вас и так это мне любешенько. Да, грешным делом, и подумала: вот не был бы Павел Лукоянович женатый, благословил бы вас бог, я бы тогда спокойно глаза свои закрыла.
— А может и благословит— пробормотала Ольга и покраснела.
— Ой, что ты, Ольга. Да как это можно?!.
— А почему нельзя?..— спросила Ольга, смотря на мать в упор.
— Ну, не мели-ка,— сурово обрезала Лукерья.— За женатых-то не выходят. Это прежде татары по две да по три жены имели, а нынче, сказывают, и они по порядку живут. Оно, правда, нонче больно на это дело легко смотрят — сегодня поженились, а завтра — в разные стороны, только, я думаю, это плохие люди так делают.
— А я с Николаем разошлась ведь?
— Ну, так что. Раз он неудобный человек в жизни оказался. А у Павла Лукояновича этого не должно быть.
***
На заводе между тем происходили крупные перемены. Какая-то невидимая железная метла выметала весь сор. Не стало директора Рыжкова. В механическом цехе началась жаркая работа по перестройке всей системы. И люди и станки перегруппировывались. Станки вставали на новые места. Ольга с головой ушла в повседневные заботы. Но было легко. Точно к ней пришла новая весна в ее жизни. Хотелось работать еще больше. Изредка она встречалась с Добрушиным, но не надолго.
Так прошло месяца полтора. В последние дни Ольга вдруг почувствовала странное недомогание. Сначала она не придавала ему значения, потом с беспокойством стала следить за собой.
И мать, заметив перемену в дочери, насторожилась. Ольга вдруг не стала есть сахар. У ней появилось к нему внезапное отвращение. Но зато с аппетитом начала есть лук, сырой лук, без хлеба, без соли. Однажды за чаем она была особенно тихая, задумчивая. Видно было, что ее угнетала какая-то мысль. Наконец, она не выдержала и тихо спросила:
— Мама... Когда женщина забеременеет, она что в это время чувствует?..
Мать как пила из блюдца чай, так и застыла.
— Вот как!.. Поймала, значит?!
— Чего поймала? — спросила Ольга, будто не понимая.
— Сама знаешь, чего поймала.
— Чего знаешь?! — Ольга нахмурилась.
— Ой! Слушай, милая, не притворяйся. Старого воробья на мякине не проведешь. То-то я смотрю на тебя. Сахар не стала есть. Тошнота вдруг появилась, лук зачала есть, а раньше лук не любила. Думаю, дело не спроста, я давно подумывала, только молчала до поры до времени... Я вот так-то, когда тебя понесла, иду одинова по базару и так мне захотелось пальцем в бочку с деготьком макнуть да облизать его...
Ольга вышла во двор. Все было теперь понятно.
«Говорить или не говорить Павлу Лукояновичу?» — спрашивала она себя. «Подожду». Вспомнились слова Добрушина: «Эх, если бы у меня была такая дочка, я бы ее вместе с матерью носил на своей груди».
Она представила, что у нее вдруг будет сын. Черноглазый, кудрявый, такой славный, и чувство гордости шевельнулось в ее сердце.
Анфиса Ивановна давно заметила перемену в Павле Лукояновиче. Он стал молчалив. Редко входил в ее комнату. Когда бывал дома, сидел у себя в кабинете, запершись, и безмолвно просиживал там целыми часами. Иногда промко вздыхал, шумно срывался с места и ходил взад и вперед, потом садился и снова впадал в глубокое раздумье. Часто свет в его комнате гас уже перед утром.
Анфиса Ивановна знала, что Павел Лукоянович часто бывает у Ермолаевых, но старалась не обращать на это внимания. Да ей было не до этого. Она работала в газете и с головой ушла в свое дело. Домой приходила поздно. Иногда, не заходя к мужу, спрашивала:
— Добрушин! Чай пил?
— Нет.
— Ну, если хочешь, кипяти сам, а я устала,— и уходила к себе.
Добрушин уже привык к этому, свыкся с постоянной тишиной и пустотой комнат. Но после того, как он стал бывать у Ермолаевых, своя квартира стала ему казаться чужой. Он обводил комнаты тоскующим взглядом и говорил вслух, хотя был и один в квартире:
— И жилым не пахнет.
Он вспоминал маленькую комнату с отгороженной кухонкой, цветы на окнах, гостеприимный стол. Все здесь улыбалось, все было на своем месте.
