Разорванные в клочья облака летели по небу за нами. Они хотели узнать, куда в эту потерянную ночь идут мальчики по великому полю.
Впереди затрещал кустарник, что-то там шевелилось и шумно дышало. Булька выбежал вперед и заливался, и заливался.
— Что это такое, Микитка? — спросил я шепотом.
— Сейчас поглядим, — храбро сказал он.
И вот из кустов тихо появилось белое пятно, зазвенела цепь, и перед нами оказалась громадная белая лошадь. Она была стреножена. Она была одна на всем поле, забытая под звездами, одна со своей цепью.
Микитка похлопал ее ладошкой. Она отозвалась тихим, кротким, тьмою задушенным благодарственным ржанием.
— Постой-ка, — сказал Микитка и ушел.
Я остался один…
— Лошадь, — сказал я.
Она преданно, горячо задышала в лицо и ласково потерлась о мой картуз — добрая, громадная — и вдруг упала на колени.
— Лошадь, лошадь, — утешал я ее. — Хочешь, пойдем с нами, лошадь?..
На пути встала стена кукурузы. И мы долго шли по ее кромке под жесткий шум; сладко пахло початком.
— Далеко еще? — спросил я.
— Давай двигай, — сказал Микитка.
Возникло капустное поле, и, спотыкаясь, мы шли как по булыжникам. Хотелось пить, и мы жевали холодный, хрустящий, сладковатый, собравший росу капустный лист.
Вдруг Булька навострил уши: «Тут кто-то есть!» — и, сорвавшись, с лаем полетел в траву.
— Кто такие? — спросил из ночи замогильный голос.
— Из города, — уклончиво ответил Микитка, на всякий случай останавливаясь.
— Куда шляетесь? — продолжал замогильный голос.
— До своих.
— А кто свои? — Из оврага появился бородач с обрезом в руках.
— Ну, свои… Не понимаешь, дядько?
— А ну, клади бебехи! — крикнул он и схватился за торбу Микитки.
— Православные мы, — сообразил Микитка и вытащил из-за ворота маленький сверкнувший крестик.
— А ну, перехристись.
Микитка стащил картуз и аккуратно, неторопливо перекрестился.
— «Отче наш» знаешь?
— Эге ж, — ответил Микитка и выпалил одним духом: — Отченашижеесинанебесидасвятитсяимятвое…
— Не на толкучке, — оборвал дядько. — Дерьмо!
Микитка смолчал.
— А то кто с тобой?
— Хлопчик.
— Слепой я? — рассердился дядько.
— Цыган, — нашелся Микитка.
— Бреши, — сказал дядько и показал черный кулак.
— А ей-богу, цыган. Шурум-бурум! — обратился он ко мне и дико заворочал белками глаз.
— Коней выглядаете? — спросил дядько.
— Коней, — подтвердил Микитка.
— Бандюги, — сказал дядько, с интересом разглядывая нас. — Молодцы!.. Ото ж!..
— А вы кто такие? — доверчиво спросил Микитка.
— Иди, иди, не твоего пупа дело…
Где-то далеко-далеко, на той стороне земли, дрожал красный огонек.
— Вон на огонь и держи, — сказал Микитка.
Мы шли загипнотизированные этим дальним огоньком.
Он храбро кого-то ждал, терпеливо и стойко светил, и от этого крохотного, единственного на всю огромную ночь огонька становилось спокойнее.
Но вдруг он исчез — погас, или потушили его, или черт украл в торбу. Но ночь от этого стала еще темнее, безнадежнее.
Чу! Слышен топот, все громче и громче.
Мы свалились в канаву. Сама тьма с развевающейся гривой, с мерцающими пиками неслась мимо нас.
Прижавшись друг к другу, мы сидели в канаве. И Булька прижался, молчал, и дышал, дрожал вместе с нами, и так все понимал, что вот-вот заговорит по-человечески.
А они пылили и пылили. И запах конской мочи едко обдавал нас.
Но проехали последние. Улеглась и пыль, и стало тихо-тихо.
— А кто это был? — спросил я.
— А кто его знает, — ответил Микитка, вглядываясь в ночь.
— Может, это красные?
— Непохоже, — с сомнением покачал головой Микитка. — Невесело едут.
Мы стояли у дикого каменного забора.
— Может, вернемся? — жалобно сказал я.
— Боишься? — спросил Микитка.
Во тьме я видел его колючие глаза, и так хотелось быть таким же смелым, цепким, жестоким.
— Ждешь, птичка в рот залетит, — грубо сказал он и пошел вдоль забора.
Почему же он может, а я не могу? Почему я боюсь, а он ни чуточки не боится?
— Гоп! — воскликнул Микитка, как кошка вскочил на забор и, казалось далее не притронувшись к нему, перепрыгнул на ту сторону.
А я, обдирая колени, пыхтя, медленно, ужасно медленно и неловко перелезал через забор, а на той стороне сорвался и упал.
— Славно! — весело сказал Микитка. — Думал, сдрейфишь!
Я молчал.
Странно шумел невидимый в темноте сад.
И над всем и сквозь все пробивался холодный винный запах палых яблок.
Белые яблони испуганно разбегались во все стороны, и яблоки падали то в одном месте, то в другом. Казалось, кто-то ходил по саду, притаился и следит за нами.
Мы перелезли через новый забор, где во тьме шумел новый сад, мелькали белые стволы и кто-то так же глухо, настойчиво ходил по саду, то приближаясь, то удаляясь.
Но теперь мне было уже все равно. Что-то упрямое, бешеное, злое впервые поднялось и всецело завладело душой. Сейчас я чувствовал себя уже наравне с Микиткой, испытывая какую-то сладкую отрешенность от страха, какое-то безразличие к реальному окружающему миру, весь, всеми чувствами уйдя в новую, высшую жажду товарищества и той верности, которая сильнее, неумолимее и несравнимо важнее всего на свете.
Неожиданно открылась балка, полная синего порохового тумана.
— Пошли туда! — сказал я, движимый чувством радостной доступности всего на свете.
— Можно, — ответил Микитка, взглянув на меня своими светлыми, беспощадными глазками.
По скользким старым плитам мы спустились в темную, дымчатую балку. На нас дохнуло холодом и сыростью. Микитка на мгновенье остановился.
— Ну что ж ты, — сказал я, подмываемый все тем же бесшабашным чувством, когда все — пустяки.
— Стой! Кто идет? — крикнули из темноты.
Мы молча побежали.
— Сто-о-о-й!
И красное пламя мгновенной вспышкой ослепило нас, и чугунный звук окольцевал всю степь.
Мы бежали. Мы бежали, продираясь сквозь колючий кустарник, сквозь полынную горечь, преследуемые катившимся грохотом выстрела.
Мы перелезли через забор, упали вместе в крапиву и, слыша дыхание друг друга, побежали дальше, все дальше, в неведомую темноту полей.
Нет сил бежать. Будто веревка захлестнула вокруг шеи и сдавила дыхание, будто обручем стянуло грудь.
Микитка говорил, что есть второе дыхание, что надо переждать, не можешь, а пережди, перетерпи, вот уже умрешь, а перетерпи, тогда будет второе дыхание.
Я помнил о втором дыхании, все время думал: ну, где же оно? Вот сейчас умру, вот лопнет сердце и упаду! Но каким-то последним, сильным, всесокрушающим усилием воли перетерпел и словно этим усилием открыл все клапаны второго дыхания. И словно сменился весь состав крови. Сразу стало свободно, вольно, прелестно! Мир осветился такой вспышкой ярко-зеленого света, листьев, травы, я почувствовал все запахи земли, неба, и выросли крылья.
И уже не было никаких преград — ни расстояния, ни страха, ни боли, все стало возможно в этом внезапном световом порыве мальчишеского вдохновения, открывшем усилием воли что-то такое новое, свободное, могучее, возможное.
— Испугался? — спросил Микитка, когда мы забежали в маленький лесок.
— А нет! — сказал я горячо, искренне, весь в огне вдохновения.
— А я испугался, — с сожалением сказал Микитка. — Как стрельнули, вот испугался — и все.
Звезды бежали по вершинам деревьев, а когда мы останавливались, то останавливались и они, ожидая, когда мы пойдем дальше.
Долго шли мы ночными дорогами, высокими мокрыми травами. Где-то в стороне сухо и жарко шумела прибоем неубранная рожь.
И вот, как это часто бывает, что-то происходящее за спиной заставляет вас вдруг обернуться.
На горизонте из тяжелых, бугристых угольных туч выдвинулся оранжевый краешек, и медленно стала выползать раскаленно-медная луна. Вот она уже повисла багровым фонарем низко над краем земли, и во тьме, наполнившейся красным светом, стало тревожно…
Но, поднимаясь все выше и выше, она постепенно теряла свой зловещий блеск и, набирая лучезарную силу, стала милой, знакомой золотистой луной.
И в степи, среди освещенных скирд, было уютно и просто.
Здесь, на воле, в степи, как-то по-особенному густо, черно-бархатисто ложились на пыльные дороги длинные тополиные тени, и залитые лунным светом глубокие балки казались озерами, и сам воздух искрился.
А мы шли, шли, и за нами бежала луна…
Неожиданно потянуло сыростью, запахло лягушками. Мы вышли на бугор и увидели реку. А на реке мигали огоньки — звезды, или рыбачьи лодки, или, может, золотые рыбки?
