бывает: один раз с бедой, а дважды — с водой.
— Если уж пить, так только у Марины: если горилкой не угодит, так сама недурна.
— Оксен Тилимончик, — вел дальше Дробаха, переждав минутный хохот и еще тяжелее упираясь в стол кулаками, — на первую скамью.
— Посижу и тут! — крикнул откуда-то из задних рядов бедовый, черный, как ворон, Тилимончик.
— Там почетнее! — крикнул Глемездик, который тоже пришел на это собрание и как уважаемый в селе человек сидел впереди, положив картуз на колени.
— Мне почета не нужно, мне лишь бы хорошо! — быстренько огрызнулся Тилимончик, сверкая антрацитовыми глазами и даже поднимаясь, чтобы увидеть Глемездика.
— У Тилимончика честь, как махорка, в кармане лежит, — хмуро пошутил Дробаха. — Запустит руку в карман, свернет самокрутку — и с дымом ту честь пускает.
— Вон какой я зверь! — лукаво подхватил Тилимончик. — В кармане, говорит!
Дробаха повел на него острым взглядом, какой-то миг смотрел молча, словно взвешивая мысль, а потом скрипуче так, с нажимом:
— Товарищ Тилимончик, нужно уважать собрание колхозников, иначе будете оштрафованы за неуважение.
При этих словах участковый поправил картуз, оголив бледный сплющенный лоб, и подбоченился.
— Ну и что ж, штрафуйте! — крикнул Грицко Кисель. — Имеет за год шесть заработанных трудодней, так вы у него удержите десять.
— Вот уж разбогатеет человек, — подбросил кто-то со смешком.
— Конечно, — согласился Тилимочник, — разбогатею. Как тот лысый, который волосы сзаду наперед зачесывает, а их ни сзади, ни спереди.
— Тебе так весело, Оксен? — насмешливо спросил Дробаха.
Насмешка эта неожиданно охладила Тилимончика. Он притих, плохоньким-плохоньким с виду стал, пробубнил примирительно:
— А я что? Я, слава богу, не лысый…
— А также прошу на первую скамью Ганку Волох, — сказал председатель.
Все принялись оглядываться, ища Ганку. Но ее нигде не было.
— Может, ей не сказали?
— Забыли, наверно, к ней послать.
— Я здесь, я здесь! — подделываясь под женский голос, прокричал долговязый Горик, но кто-то из старших парней так врезал ему по шапке, что парнишка чуть не до пола присел, прикусив губу.
Павло Драло, стоявший поблизости, только удовлетворенно улыбнулся: мол, достукался ты сегодня, а если мало, так вечер долгий — другие добавят.
— Тюпа, бери участкового, и одна нога тут, другая — там! — приказал Дробаха. И когда бригадир с милиционером вышли, налил в стакан воды и, отпив капельку, продолжал: — Товарищи, пусть подсудимые не думают, что мы будем умолять, чтобы они сели там, где следует. Подсудимые должны понимать, что наша воля для них закон. Потому что мы сегодня можем покарать их, но можем и помиловать.
После этих слов Марина Шнайдер первой стала пробиваться вперед. Кисель, увидя это, решительно махнул рукой, — мол, где наша не пропадала, — и тоже встал. А на них глядя — и Оксен Тилимончик. Уселись на освободившейся скамье, но все на каком-то расстоянии друг от друга. И тогда в клубе стало тихо-тихо, что даже сопение какого-то ребенка явственно послышалось.
— Что ж, товарищи, начнем открытый общественный суд над членами нашей артели, которые занимаются самогоноварением.
В Ганкиных окнах не светилось. Но когда постучали, она сразу выскочила во двор. Присмотрелась к гостям и руки подняла вверх, словно вот-вот начнет ощупывать их лица.
— Это ты, Максим? — обратилась к бригадиру. — Это ты, Олекса? — спросила участкового. — Что вам нужно?
— Мы за тобой, — сказал Тюпа.
— По мою душу? Никуда я не пойду!
— Тебе повестку прислали? Прислали! Все люди собрались? Собрались! Так почему же ты не пришла?
— Потому что ни в чем не виновата.
В разговор вступил участковый:
— Аппарат ведь у тебя, Ганка, нашли… и самогонку тоже.
— А что, разве у меня одной?
— Не у тебя одной. Но Шнайдерка пришла, и Кисель, и Тилимончик. А тебя просить нужно. Где ж это видано, чтоб закон к тебе пришел и уговаривал? Ты лучше, Ганка, явись, послушай, что будут говорить. Никто тебя не съест, ведь суд-то общественный, только поговорят. А если ослушаешься, так ты ж знаешь, что может быть.
Ганка не ответила. Кажется, раздумывала. Вдруг бросилась в хату и через какую-то минуту вышла. И не одна, а с детьми: Саню держала за руку, а Толика с Иваном перед собой вытолкала.
— Идем, — сказала решительно.
— А дети для чего? — спросил Тюпа. — Оставь их дома.
И участковый тоже не двигался с места, переминался с ноги на ногу. Будто не говорил никто, чтоб с детьми приводить.
— Пусть идут, — сказала Ганка. — Это мои дети, пусть идут.
— Для чего же их тревожить? — укорял Тюпа.
— Вот вы и стойте, если хотите, а мы пошли!..
И помчалась, даже хаты на замок не заперла. Бригадир с участковым двигались следом, а что им оставалось делать? Ганка шла быстро и всю дорогу — а до клуба было не близко, почти на другой край села, — молчала, сцепив зубы, лишь изредка бормотала:
— Угу, повестку прислали… Угу, в тюрьму не пошлют, потому что в колхозе ведь кто-то должен работать, а опозорить — опозорят.
Когда вошла с детьми в клуб, сидевшие на сцене посмотрели на нее, а за ними уже и все сидевшие в зале стали на Ганку смотреть. Ганка стояла на пороге и тяжело дышала, а дети, держась за нее, остро косились по сторонам.
— Не стой в дверях, проходи сюда, — очень громко сказал Дробаха и показал рукой, куда нужно пройти.
Ганка, подталкивая перед собой мальчиков и таща за собой Саню, начала пробираться вперед. Ивану, видно, стало неудобно, что мать так его гонит, попробовал шмыгнуть к товарищам, но Ганка поймала его и дала такого подзатыльника, что у самой в ушах зазвенело.
— Так ему, так, а я еще добавлю! — кинул долговязый Горик и сразу же оглянулся: не собирается ли кто огреть его по макушке.
— Да не тащи их! — крикнул Дробаха. — Или решила за детей спрятаться? Не спрячешься! Не дам!
— Так точно! — опять захохотал Горик, уже не остерегаясь, и в тот же миг кто-то из старших так врезал
