Степан умолк, чуть наклонив голову к плечу, словно прислушиваясь к улетающим звукам. Рогов повторил вполголоса, нараспев:
— Мы с другом — будто два крыла летящего орла… Хорошо, когда песня от сердца!
— Как живешь, так и поешь, — заметила Зинаида Ивановна, потом оглядела всех по очереди, обняла за плечи Аннушку и кивнула инженеру: — Рассказывайте, Павел Гордеевич, как живете, как суетитесь?
Рогов пожал плечами и, понимающе глянув на смутившегося Николая, улыбнулся.
— Живем так, Зинаида Ивановна, что и суетиться некогда.
— Как в сказке?
— Нет! — Рогов глянул открыто, в глазах у него мелькнула строгая тень. — Нет, Зинаида Ивановна, в сказке скучно: там человек становится счастлив по щучьему велению, а мы счастье своими руками трогаем.
— Хвастаетесь! — добродушно подзадаривала Зинаида Ивановна.
— Нет, честное слово! — Рогов вскочил. — Посмотрите на нас, на сына, на дочь, послушайте, как у Степана сердце бьется! И все потому, что никогда люди не чувствовали себя нужнее, необходимее в жизни, чем наши люди — советские!
— Все без исключения?
— Да исключений так мало, что о них даже не думается.
Зинаида Ивановна с сомнением, пожала плечами.
— Это шапкозакидательство. Почему вы исключаете основное в нашей жизни — борьбу за лучшее, борьбу с косностью, рутиной?..
— Не исключаю! — перебил Рогов. — Борьба эта для нас так же необходима и незаметна, как собственное дыхание. Я не делаю из этого сердцещипательных трагедий, борьба эта наших людей не раздваивает. Да, я знаю, вижу, что есть у нас и такие, которые… как бы вам сказать… у которых весь мир умещается в четырех стенах квартиры.
Зинаида Ивановна рассмеялась и тут же погрозила Николаю с Аннушкой:
— Вы у меня смотрите!
— Ну, нет… — Николай обиженно выпрямился.
— Вот видите? — подмигнул в его сторону Рогов. — В этом наше счастье? Посмотрите вокруг, как буйно поднимаются к жизни ростки нового, невиданного. Счастье наше в том, что, например, через несколько дней на «Капитальной» выступит с докладом перед инженерами молодой забойщик, я не говорю: простой забойщик, потому что он не простой, а советский! Родные мои! — Рогов остановился, раскрыв перед собой ладони. — Но ведь это же наша большущая жизнь?
— Жизнь… — мать задумчиво прошлась по комнате, потом остановилась перед Аннушкой, закрутила ей косы на шее золотым обручем. — Ты смотри, доченька, думай над этим: тебе детей воспитывать в новую, хорошую пору!
— Ну, а вы… — Рогов мягко, одними глазами улыбнулся. — Кто вы? Николай говорит: депутат!
— Кто я? — Зинаида Ивановна улыбнулась. — Я, наверное, одна из тех, кому шахтеры дают свет и тепло, и прямо скажу: жаловаться не имею права… По крайней мере, сегодня.
— Не жалуетесь? — быстро переспросил Рогов и почти торжествующе оглядел присутствующих.
— Нет, не жалуюсь! — Зинаида Ивановна медленно прошлась, по комнате, потом остановилась около сына и, положив ему руку на плечо, сказала вполголоса: — Я, Павел Гордеевич, мать! Мать таких вот, как Коля, Степан, вы… Я хочу видеть вас умными, работящими и счастливыми. Живыми. Все матери на земле хотят этого.
Зинаида Ивановна села рядом с Аннушкой, и та сейчас же доверчиво, по-дочернему, взяла ее за руки. Зеленоватый свет настольной лампы освещал ласковое лицо Аннушки, полураскрытые губы; Рогов стоял у окна, задумчиво перебирая пальцами бахрому занавески; Николай со Степаном сидели плечом к плечу, навалившись грудью на стол, и все они сейчас очень напоминали большую дружную семью, которая слушает рассказ своей матери, боясь пропустить даже слово.
— Учить бы мне сейчас ребятишек в школе, — с легкой грустью говорит Зинаида Ивановна, — ходить бы мне, депутату, по кулундинским колхозам, радоваться удачам, журить неповоротливых… Ведь весна на дворе! Эх, дети, какие неоглядные весны в Кулундинских степях, какие там хлеба поднимаются!
Черты лица Зинаиды Ивановны твердеют, взгляд делается строгим, когда она через минуту продолжает:
— А вместо того зовут меня из Москвы, из Антифашистского комитета: «Поезжайте, — говорят, — с делегацией в Англию, поговорите с простыми английскими женщинами, что пора защищать мир!»
Рогов у окна выпрямился, Степан с Николаем убрали руки со стола, Аннушка медленно опустила голову. Зинаида Ивановна заговорила громче, и была в ее голосе гневная скорбь:
— Два года еще не минуло, как война кончилась, еще работают госпитали по долечиванию инвалидов, еще ноют сердца от недавних потерь, а нам снова нужно изо всех сил защищать мир!
Рогов подышал на голубоватое перышко на стекле и, подождав, пока оно, поголубев, растаяло, спросил взволнованно:
— Значит, в Англию?
— Да… и надолго, — Зинаида Ивановна вздохнула. — Робею не перед заграницей — перед тоской по родине, впервые ведь отрываюсь…
— Передайте английским матерям, мама… — начал Николай и вопросительно посмотрел на инженера.
— Да, да! — подхватил Рогов. — Передайте им, между прочим, что есть на великих сибирских просторах земля кузнецкая, в просторечье Кузбасс; что живут на земле кузнецкой шахтеры и металлурги, что нет для них большего счастья, завиднее доли, чем их трудовая советская доля! И передайте еще им, что нет такой силы в мире, которая бы смогла отнять у них то, что они по праву называют своим!
Степан, повернувшись вдруг к Дубинцевой, наказал:
— А хозяевам нынешней Англии скажите: если потребуется, мы не разучились воевать! Только еще страшнее будем!
Помолчали. За окном, как будто в бесконечной дали, прокричал паровоз — пять раз и потом еще два. Деловито стучали ходики на стене.
— Ну, а ты что молчишь, Аннушка? — спрашивает Зинаида Ивановна.
— Я? — Аннушка подняла голову. — Я думаю, мама… Как это правильно было сделано; фашистской Германии уже два года нет, а вот антифашистские комитеты все еще действуют. Значит, знала партия, что они будут нужны!
Рогов, а за ним и все остальные проследили за взглядом Аннушки. С большого настенного портрета, слегка затененный зеленоватым абажуром, в комнатку, в мир спокойно и мудро смотрел Сталин.
Черепанов открыл глаза и сразу зажмурился. Прямо в окно из синего бездонного океана плыло громадное белое облако. Вот это весна! Хоть так верти, хоть эдак — все равно весна. И где еще такую весну сыщешь, кроме Сибири, — она наступает вдруг. Словно солнце вспомнит однажды утром: «Стой, есть ведь еще у меня работящая Сибирь! Что же это она до сих пор укутана в снега? Нехорошо… А ну-ка!»
И пошло! Загремят ручьи, осядут, подернутся звонкой глянцевитой коркой снежные сугробы, зачернеют проталины на лесных полянах, и, глядь, не успела просохнуть первая немудрящая кочка, а на ней уже две медуницы синеоко оглядывают окрестные дали. Здесь же, рядышком, раскрывает белые прозрачные лепестки подснежник, а в логах и распадках гремят новорожденные речки.
Послушайте в час голубой зари, когда бархатные тени лежат под нижними ветками пихтача, и — слышите? — издалека несется глухое бормотание тетеревов, а поближе будто серебряный рог запел — идет лось по тайной тропе; над болотными мочажинами завели хоровод сороки-хлопотуньи, частую дробь выбивает дятел, и где-то стороной просвистели в быстром лете две пары уток.
А день поднимается, вширь раздается, и кажется, не будет ему предела, и воздух, как молодое вино: глотнешь разок — сердцу жарко.
Почувствовав, как приятно заныло в суставах, Черепанов потянулся к часам на тумбочке. Ровно два. «Ого, так и царство небесное продрыхнешь!»
Повернулся на спину, солнце ударило прямо в нос. Чихнул. Еще раз! Рассмеялся. Тело легкое, мысли свежие, светлые… «Стой, стой, что-то такое нужно вспомнить?
Да, неужели Алешков все еще не вернулся с десятой шахты? Ну и делегат!»
Алешкова направили в бригаду Емельянова с наказом проверить, почему это в последние две-три недели «противник» как будто присмирел? А ведь было время, месяца два назад, Савоська шумел даже через газету, что у него в бригаде такие дела имеются про запас — мир ахнет.
Черепанов язвительно кривит губы: ахнуть, конечно, не долго. Втайне Михаил надеется, что Алешков принесет известие о значительном отставании емельяновцев. А хотя бы и нет, пусть попробуют угнаться за ними после того, как здесь уже все готово для перехода на новый график. По крайней мере до первого мая можно не оборачиваться, на пятки не наступят.
Черепанов немного успокаивается и с удовольствием оглядывает просторную высокую комнату. У стен — две никелированные кровати, при них маленькие столики, в углу зеркало, гардероб со всякими блестящими нашлепочками и точеными шишечками, окно от потолка до самого пола — того и гляди, выпадешь.
Переехали сюда только на прошлой неделе, а уже привыкли, словно всю жизнь здесь прожили. Это все Павел Гордеевич устроил для бригады. Новое, гостиничного типа, общежитие только отделали, и начальник шахты вспомнил в первую очередь о комсомольцах. Вызвал в кабинет, прочитал приказ о переселении, потом построил в шутку по ранжиру и скомандовал:
