Она готова спрыгнуть наземь. Женщина крепко держит ее. Обе они глядят назад и видят, как со страстной злобой хлещет гнусавый Гюльсару нагайкой и она корчится на земле, поднимая облако легкой желтой пыли, словно выброшенная из печи головешка.
В кишлаке остались непримиримые. Песок обступил жилища со всех сторон, но люди не желают сдаваться.
На тонкую жердь, у края дороги, Юсуф прибивает фанерный щит:
КОЛХОЗ ИМЕНИ СТАЛИНА
Вокзал Ташкента. Час военно-химической тревоги, и весь персонал — дежурные, носильщики — в противогазах.
Водители такси и учрежденческих машин беседуют между собою. Шоферы — в халатах и тюбетейках.
Один из них, почтительно кланяясь, подходит к низенькому пожилому человечку в противогазе:
— Здравствуй, пропессор! Воду бросал или как сделал?
Тот отвечает:
— Что ты! Это так. Немножко кости размять.
— А я слыхал, будто насовсем ты уходишь…
— Брехня!.. Впрочем, действительно надоела бумажная работа — попрыгать хочется.
Из здания вокзала стремится толпа пассажиров.
Крики: «Такси! Такси!»
Тучный узбек в хорошем халате, с хурджинами через плечо, подбегает к шоферу-профессору. Это — Ризаев. Вместо противогаза он закрыл лицо тюбетейкой.
— Слушай, товарищ такси, вези, пожалуйста, пока я бомбой не раненный. Десять рублей! В то место, где воду делают!
Шофер неумолим — отказывается. Узбек наседает.
В это время какой-то высокий пассажир и девушка, нагруженная геологическими инструментами, поджидая другую машину, беседуют оживленно.
— Какие у вас новости? — спрашивает он ее. — Какие склоки? Кого проработали?
Она отвечает:
— Говорят, профессор Ляхов уходит.
— Павел Иванович? Куда?
— Бросает будто бы ирригацию. Не то шофером устроился, не то садовником. Спятил старик.
— Да, это уж действительно спятил! А жаль!.. Не без глупостей старик, но большой ученый. Я, впрочем, тоже начинаю думать, скажем, о дорожном строительстве. Зовут на Памир. В шоферы не пойду, а на Памир уеду. С этой ирригацией одна мука.
Маленький водитель, слушая их беседу, не знает, куда деваться. Он копошится под сиденьем. Наконец бросается к станционному зданию, в сторону от стоянки.
Навстречу ему идет пожилая женщина с Фатьмой. Павел Иванович, подлетая, отдает честь, чем весьма ошарашивает девушку.
Он бормочет невнятно:
— Разрешите покатать, сударыня Анна Матвеевна.
И та, качая головой, говорит:
— Уж не срамились бы, Павел Иванович. Не дай бог, узнают вас. Ах, и бузотер же вы, Павел Иванович. Чистый басмач!
Все вместе идут они к машине, садятся, и вдруг тучный узбек узнает Анну Матвеевну.
— Соседка номер десять! Пст!.. В одном вагоне ехали. Я верхняя полка помер одиннадцать! Твоя машина? Слушай, тюльпан дорогой, в твой институт надо. Насчет воды. Подвези, умоляю.
Она ужасно растеряна. Взглянув на шофера-профессора, она чувствует, что он против, но отказать неудобно.
Она говорит неопределенно:
— Поместимся ли?
— Э-э-э, что там!
Но водитель решительно возражает жестами. Он уже включает скорость, машина трогается с места, и Фатьма, севшая раньше, на ходу втаскивает в кузов неповоротливую Анну Матвеевну, а дверца едва не сбивает с ног назойливого узбека и потом долго еще мотается открытой, заставляя шарахаться прохожих.
Наконец ее закрыли. Все в порядке.
Анна Матвеевна говорит:
— Ну, Павел Иванович, это вам так не пройдет. Он вас узнал, Ризаев-то. Он про вас теперь пустит слух, увидите!.. Да сняли бы вы с себя термос этот…
И он послушно снимает противогаз.
— Ну, и карьерист, свинья! — бормочет он.
— Кто, Ризаев?
— Да нет, зачем Ризаев, — я. Ну, а это что за гражданка? — спрашивает он, глядя в зеркальце на испуганно замершую на заднем сиденье Фатьму.
…Анна Матвеевна заканчивает рассказ:
— Теперь я одна ей вроде как мать… В ансамбль песни и пляски хочу ходатайствовать…
— А может, мы ее водным техником сделаем? — лукаво говорит профессор и по-узбекски спрашивает Фатьму: — Хочешь водное дело знать?
— Да, — отвечает Фатьма, — наш комсомол арык роет, я тоже хочу помочь.
— Где этот арык?
— В Хусае.
— Ерунда. Хусай я снесу с земли. Там рыть нечего.
— Как снесешь? Ты кто? Наши роют, — настойчиво говорит Фатьма.
— Наши — ваши… Там своей воды нет — и нечего рыть…
— Значит, никого не останется в Хусае? — говорит вслух Фатьма. — Значит, уйдут все? А как же Юсуф?
— Ты, Фомушка, оставь теперь всех своих Юсуфов, — наставительно говорит Анна Матвеевна. — Тебе, дочка, учиться надо сначала…
Они едут по зеленым, парковым улицам блистательного Ташкента. Улицы — в асфальте. Большие дома. Вороха цветов на перекрестках. Даже милиционер с цветком в зубах. Арбы. Автомобили. Халаты. Верблюды.
Машина останавливается у прекрасного здания «Институт ирригации».
Анна Матвеевна говорит вслух, отвечая своим собственным мыслям:
— И совершенно ей незачем быть водным техником. Сами в шоферы готовы тикать, а других суете… Танцует же девочка, поет — так нет, надо ей судьбу портить…
И — возмущенная — она, вместо того чтобы войти в здание института, переходит улицу и направляется к дому с надписью:
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АНСАМБЛЬ ПЕСНИ И ПЛЯСКИ
Ахмед Ризаев входит в Институт ирригации. Приемная. Осторожно заглядывает он в кабинет Павла Ивановича.
— Вот, пропессор, какое дело имею — вода нужна. Наш колхоз «Молотов» — слыхал, наверно? Знамя имеем, семь орденов имеем, два депутата имеем, десять человек с самым высшим образованием… а воду дают, как будто мы отстающие. «Первое мая» знамя не имеет, депутата нет, высшее образование не получал…
— А ты хочешь за ордена и депутатов премию водой получать?
— Наши люди — наш интерес. Конечно.
Павел Иванович смеется.
Ризаев говорит, щуря глаз:
— Может быть, какую-нибудь агрикультуру туда-сюда сделаем? Им немножко убавить, нам немножко прибавить? Смеяться не надо. Мы свое лицо никогда не теряли.
— Ладно, приеду к вам, посмотрю…
— Ай, чего смотреть!.. Смотреть совсем нечего. Воду надо.
— Надо, надо… Построишь себе арык в пять километров — и думаешь, дело сделал…
— Вот я тоже так думаю — у соседей можно больше взять…
Ляхов входит в свой кабинет — это и его жилая комната — и раскрывает окно на улицу. Из дома, что напротив, слышны песни и музыка.
— Чистенькое дело! — с завистью глядя на поющую молодежь, говорит себе Павел Иванович.
В доме напротив идет «проба» Фатьмы. Неловкая и смущенная новизной виденного, она прекрасна в простоте и застенчивости.
Она поет, танцуя. Голос и тело — одно. Она — поющее движение, танцующая песня.
Я капля? Да. Но первая из прочих.
Я капля? Да. Но за собой веду волну!
— Хороша! — говорит, любуясь ею, старик. — И даже самой весело. — И начинает мурлыкать песню Фатьмы.
Грустно отворачивается он от окна, подходит к стене, на которой развешаны проекты каналов, и стучит рукою по бумаге.
— Мгм, да… Странно, что всю мою жизнь вода высушила. Даже каламбур какой-то получается: вода высушила. Вот это Сарыкайский арык, который я не построил в тысяча девятьсот тридцать пятом. А вот Кокандский — который тоже я не построил в тридцать восьмом… А этот я отложил в тридцать девятом… Да. Никакой волны за собой не веду. Нет. Нет.
Он стучит по планам, словно ждет их ответа, и на случайный стук его входит в комнату Анна Матвеевна.
— Звали?.. — и, не давая ему ответить: — Павел Иванович, все говорят, что вы уже в такси записались? Неуж правда-то?
— В ансамбль песни и пляски ухожу! — отвечает профессор, не оборачиваясь, и делает несколько нелепых плясовых па.
— Спятите вы когда-нибудь, Павел Иванович, — нравоучительно говорит Анна Матвеевна. — В ваши годы, Павел Иванович, нельзя быть таким безответственным. — И уходит к себе.
А он стоит у стены, печально кивая головой.
— Вот этот рисунок взял у меня семь лет… тот десять… А ведь не живопись, не Рафаэль, никто не остановится, никто не скажет — какая великая правда! Какой смелый замысел! А между прочим — в них (стучит он по проектам) и много правды, и много смелой фантазии…
И снова на его стук входит Анна Матвеевна.
— Ну, теперь чего скажете? — И, видя, что он не звал ее, возвращается на кухню.
Он идет за ней следом.
— Если бы я был Тамерланом, Анна Матвеевна, я бы оросил всю Среднюю Азию…
— Еще что скажете? — Анна Матвеевна равнодушно мешает вилкой картофель на сковородке. Павел Иванович берет пальцами ломтик картошки.
— А если бы я был Наполеоном, я бы оросил всю Африку.
— Выхваляетесь, аж слушать стыдно…
