— А если бы я был Сталиным… — Он бережно берет второй ломтик, и Анна Матвеевна, пораженная его разглагольствованием, на одно мгновение замирает с вилкой в руках, но тотчас ловко выхватывает у него из рук картошку, бросает ее обратно на сковородку и говорит:
— Ай, идите вы куда-нибудь с кухни!
Осень. Вместо цветов — на перекрестках улиц горы дынь, арбузов и винограда.
Фатьма играет на гиджаке и поет:
Где, где ты, мой милый,
Выйди, я жду тебя.
Слышишь ли голос песни,
Голос любви моей?
Анна Матвеевна блаженно слушает ее пение.
— Люблю я ваши песни, — говорит она.
— Это не песня, это правда, — грустно отвечает Фатьма, продолжая:
Сойдутся ль дороги наши,
Увидим ли вновь друг друга,
И запоет ли когда-нибудь арык
На нашем с тобой дворе?
— Это ты о ком?
— Парень у меня любимый остался — Юсуф. Красивый, хороший.
— Это ты, Фомушка, выбрось из головы. Забудь всех своих Юсуфов. Ты теперь в знатные девушки выходишь, тебе о других делах думать надо… Я твоего Юсуфа, если увижу, и на порог не пущу. Всю твою биографию он может испортить. Спой-ка лучше ту, другую, о воде. Павел Иванович — и тот ее запел. На улицах стали петь…
— Ту, другую, мой Юсуф сложил. А ты говоришь — забудь его.
Она поет у раскрытого окна, выходящего на улицу. Мимо проезжает и вдруг останавливается автомобиль.
В здание Ансамбля песни и пляски входит народная артистка СССР Халима Насырова. Ее приезд неожидан.
— Покажите мне вашу новенькую, — говорит она. — Если это та, которую я слышала, проезжая, то вы нашли отличный голос…
Анна Матвеевна быстро, что вообще ей несвойственно, пробирается сквозь круг молодежи, окружившей гостью, и чинно кланяется ей.
— Это вы… новенькая? — удивлена гостья.
Все смеются происшедшему недоразумению, и больше всех смущена сама Анна Матвеевна.
— Я, как новенькая, ей-богу! — растерянно отвечает она. — Уж я рада, рада такому случаю…
И в это время Фатьма, подойдя к гостье и обняв Анну Матвеевну, говорит:
— Это она спасла меня и привела сюда. Теперь она мать мне.
И тогда почтительно обращается Халима к Анне Матвеевне:
— Зайдите ко мне с вашей дочкой. Я хочу, чтобы из нее вышел толк. Какую прекрасную песню ты привезла с собой! Надо, чтобы ее все пели! — Халима сама запевает эту песню.
Все рады счастью девушки. И она сама больше всех.
Повзрослевшая и похорошевшая, она выглядит сейчас иной, чем в кишлаке. Ею овладел город. Она изменилась.
Счастливыми глазами, немного даже самодовольно, обводит Анна Матвеевна окружающих. В поле ее зрения попадает окно института через улицу и в окне Павел Иванович, невероятно изумленный всей этой сценой.
— И вы запели, Анна Матвеевна? — кричит он через улицу, но только она одна слышит его ироническую фразу и отворачивается надменно.
Через две ступеньки на третью вбегает Анна Матвеевна на высокий этаж и — подобно ветру — появляется в кабинете Павла Ивановича. Она разъярена. Она задыхается.
— Что же это вы, матушка! Сами в Ансамбль песни и пляски раньше меня затесались!.. — говорит ей Павел Иванович.
Теперь она покорена, пристыжена.
— Ну, ладно, пойте, пока меня дома не будет. А я поеду поохотиться!
Звонит телефон.
— Я слушаю… — говорит Павел Иванович. — На охоту собираюсь, на кабанов… За водой поохотиться? Я за ней тридцать лет охочусь, товарищ Османов, и все бес толку.
Услышав имя Османова, Анна Матвеевна всплескивает руками.
— Я и не унываю… А ружьишко все-таки возьму. За Хусаем как раз камыши подходящие есть! Жду вас! — Он кладет трубку. — Обследуем все! — иронически произносит Павел Иванович.
В Хусае люди все еще не сдаются.
Фанерный щит с надписью «Колхоз имени Сталина» в пыли, как в паутине. Птица, садясь на него, выбивает клуб пыли, словно села на дымящийся костер.
Юсуф вместе с десятком комсомольцев копает арык.
Неглубокий, кривой, обрывистый, как трещина в черством хлебе, беспомощно тянется он в пески без границ.
Полуголые, тощие, но одержимые несбыточной мечтой, возятся они в земле, видно, не первый день. Их ребра кажутся распухшими, а кожа меж ребер втянутой внутрь.
Время от времени Юсуф обходит товарищей и смачивает их губы мокрою тряпкой. Кувшин с водой висит у него через плечо.
Ахмед Ризаев, председатель колхоза имени Молотова, едущий на осле, приближается к арыку.
— Хорманг! Не уставайте! — приветствует он работающих. — Много осталось? — и заинтересованно оглядывает арык. — На свой счет делаете?
— К вам на Алты-Барык идем, — отвечает Юсуф.
— Ф-фью! После смерти на третий день там будете, — и Ризаев смеется своим словам, как хорошей остроте.
— Мы воду по каплям делили, слезы и получались, — говорит Юсуф:
Вода идет у нас, на слезу поделенная.
Но нет ничего, чтобы создано было одним,
Песок из песчинок, вода из капель,
Жизнь из людей.
— У всех так, — говорит Ризаев. — Не у нас одних. Всем воды мало. Нам даже больше, чем вам, требуется, потому что ваш колхоз — так себе, слабый, а наш — «Молотов», впереди идет. Соседи удвоят хлопок, а мы утроить должны. Они сад разбивают, мы — два… Понял?
Он достает из переметной сумы тыкву с водой и отливает немного в кувшин Юсуфа.
— Помогу, чем могу. Воды вашей не вижу, а песня есть. Петь можно, — и, сев на осла, удаляется, беззаботно запевая новую, еще нескладную, песню.
Тогда один из юношей бросает кетмень и закрывает лицо руками.
Один за другим бросают работу и остальные. Но у них нет сил даже итти. Они ползут.
— Дай немного воды, Юсуф, — просят они.
— Лучше умрем, — говорит Юсуф. — Воды не дам.
Они окружают Юсуфа со всех сторон, готовые на преступление. Но он тоже не собирается уступить.
— Дай воды! — кричат они. — Дай воды.
А он заносит над головой кетмень, и лицо его твердо и жестоко.
Но чья-то рука задерживает удар кетменя.
Двое конных, в добрых халатах, стоят рядом.
Тотчас узнает Юсуф в одном из них ишана.
— Достопочтенный сосед, — кричит он обрадовано. — Вернулись к себе? Я говорил, вода будет, и вы вернетесь.
Прищурясь, ишан неторопливо оглядывает кишлак, не отвечая юноше.
Когда-то это место было его родиной; может быть, он ищет глазами свой дом.
Но подслеповатый парень толкает его стременем, ишан говорит Юсуфу:
— Дай-ка сюда кувшин!
Юноша делает жест сопротивления, но подслеповатый, одной рукой схватив Юсуфа за голову, другой срывает у него с пояса кувшин и, быстро слив воду в кожаное ведро, поит коня.
— Хотите воды — возьмите ее у других, — говорит он. — А будете родовые арыки портить — убьем!
— Вода — это кровь! — вторит за ним ишан. — Кто отсюда ушел, счастье нашел!
Комсомольцы, забыв, что они только что угрожали Юсуфу, бросаются на басмачей. Но те безжалостно топчут юношей конями.
— Тебе, мерзавцу, первая смерть! — говорит Юсуфу гнусавый басмач, норовя направить коня на юношу, и уже вынимает из-за голенища сапога длинный афганский нож.
Гнусавый убил бы его в этот момент, если бы не раздался вдалеке выстрел.
Османов и Павел Иванович осматривают пустынные, безжизненные пространства. В руках Павла Ивановича — ружье.
— Вы видите — здесь нет жизни! — и Павел Иванович еще раз стреляет. — Мы не спугнули ни птицы, ни ящерицы. Какие тут, батенька, кабаны! Разве что ископаемые.
— Вы ошибаетесь, — говорит Османов, — глядите-ка, вы спугнули двух конных.
Вдали мчатся ишан и подслеповатый парень.
— Кабан — отсюда, басмач — сюда, — говорит Османов. — Вот почему еще я особенно не люблю пустыни.
Через минуту Павел Иванович и Османов отливают водой потерявшего сознание Юсуфа. Робко сходятся разбежавшиеся парни. По-видимому, они уже рассказали приезжим, в чем дело, и те торопятся нагнать преступников.
— Вода, голубчик, не пойдет твоей дорогой, — с соболезнованием замечает Павел Иванович, глядя на арык.
— Должна пойти.
Профессор вынимает из сумки лист бумаги и чертит.
— Воды надо много. Ее вот отсюда когда-нибудь поведем. Вот так. Она сама придет к тебе тогда из Алта-Арыка и пойдет дальше к земле таджиков. Она зальет Хусай. Это дно будущего канала. Большое дело.
— Мы, люди, тоже большое дело, — отвечает Юсуф. — И нас надо вести, как воду, и надо глубоко рыть нашу душу…
Между тем товарищи Юсуфа бросают свои кетмени и собирают пожитки. А он, обессилев, садится на землю.
— В нем говорит голос народа, — тихо замечает Османов.
— В молодости я тоже так думал, что достаточно одного героя, и все уже поднялись с мест, бегут, кричат и сдвинули землю с места… — Профессор садится в машину. — И все-таки никто, конечно, не знает, на что способны молодость и вера! — задумчиво заканчивает он.
