синем берете вскакивает, усаживает ее на свое место.
Продолжается разговор, прерванный нашим появлением. Почти все тут пенсионеры, толки известные, о немощах и лекарствах, о старине и повреждении нравов молодежи. Старичок в берете, усевшийся на каменный выступ крыльца, рассказывает, как в других землях почитается материнство.
— Тибетцев взять. Какая у них самая счастливая примета? Женщину с ребенком встретить.
— По делу так и должно, — рассудительно окает старуха, по-деревенски повязанная под узелок. — И мы о детях думали, вперед глядели, помогу в них чаяли. А нынче молодые — о себе только. Надёжа на пенсию. Заговори о детях, руками машут: вот еще, хомута не хватало.
— В свое удовольствие живут, — поддакнула старушка с детской вязаной кофточкой в руках. — Одного и то не надо. Сколько уж кофтенку таскаю: внучке мала, а продать некому. — Она растянула ее на пальцах и с жалобным недоумением оглядела нас. — Может, надо кому? — Все молчали. — Хоть бросай, — вздохнула старушка. — Бывало, обувка, одежка со старшего на младшего, носили, звания от нее не оставалось, а сейчас новое на тряпки рвешь.
— Бывало, бывало, — раздраженно проговорила кассирша и поднялась. — Запанихидили. Григорий! — окликнула она пса. — Гришка! Жрать хочешь? Марш домой.
Ушла.
— Запанихидишь, — возразила окающая старуха. — Видано ли, детям перевод. Встречаю нашу деревенскую. Пятый год замужем, родить и не пробовала. Шучу, какая же, мол, ты женщина! Рассерчала, куда ты! Чего, говорит, в нос мне тычешь, что я женщина, я человек, у меня только детали женские. Вот как. И детали-то спрятать норовят. Своя воля. Хочу на завод, хочу в хоровод.
Слово хоровод что-то давнее напоминало маме.
— Мужняя, так уж какие были хороводы, — бойко зашепелявила она. — Семьи большие, нравы крутые. Сколько у молодки сторожов было! Попросится: «Свекор-батюшка, пусти в хоровод». А свекор ей: «Хоть я пущу, свекруха не пустит. Свекруха пустит — деверь не пустит. Деверь пустит — золовка не пустит. Золовка пустит— твой милый не пустит. А милый пустит — малы дети не пустят».
Слушаю и про себя не нахвалюсь мамой: песню сказала наизусть, может, полсотню лет ее не припоминала. И другие одобрительно кивают: давно песенной старины не слыхивали.
Дома говорю Мите, что мама, пожалуй, сказительницей прослывет.
— Песню сейчас сказывала. Запиши.
30
Мама живет у меня четвертый год. Память у нее совсем ослабела. Правда, очень давнее вдруг вспомнит с такой ясностью, будто и недели с той поры не прошло. Скажет:
— А помнишь, Таня, мы еще в Кузьме жили, ты на поминках у Попрухиных все блины съела?
Ни Попрухиных я не помню, ни блинов.
— Путаешь меня с кем-нибудь.
— Не путаю, — настаивает мама. — Девочка у Попрухиных умерла, схоронили, на обед и тебя позвали. Голод был, маленьким вам и хотели дать по блинку. А ты сидишь перед ставцем, скрутишь блинок и в рот. Все и умяла. Подружки твои при мне тебя корили, если, мол, у кого еще девочка умрет, тебя не позовут, а то опять всех объешь.
Диву даешься, как издалека зацепляет ее память, а скажешь, Паня письмо прислал, равнодушно спросит:
— Какой Паня?
Так меня и полоснет по сердцу. Что с мамой, что с бедной ее головушкой.
В летние месяцы мы с ней живем у свекрови в Родниках. Там и любовь моя и боль моя — могилка Лаврика. На всем кладбище самая она приглядная, цветы на ней от ранней весны до поздней осени. Ухаживаешь за ними, зовешь: мальчик мой, полюбуйся.
Не дозовешься.
У мамы свои печали. Перебирает старые Люськины куклы, зовет их нашими именами. Слышу, горюет:
— Бледный ты, Санечка, надо бы кашки с молочком тебе. Ужо достану. Миша в жару опять. А ты угомонись, Таня, не плачь, Витеньку разбудишь.
Ночью у нас не гаснет «лилия», розовый, тихо сияющий цветок света. Проснешься, — мама лежит на самом краю постели к стене лицом. Встаю, пытаюсь подвинуть ее к середине. Она оглядывается на меня и шепчет, чтобы я не мешала.
— Маленький тут у меня.
Святые материнские грёзы.
Нынче весной написала я братьям и в Васильков Проне, что, может, недолог мамин век, приезжайте свидеться и погостить. Чего, мол, откладывать, ко Дню Победы и соберемся.
Будто по старшинству, первым отозвался Сергей. И рад бы повидаться, говорилось в его письме, но вследствие болезни супруги приехать не имеет возможности. Письма у него были всегда похожи на доклады по начальству: четкие, суховатые, с канцелярскими оборотами. Так и на этот раз. Настоящим доложил, что вышеупомянутая супруга находится в состоянии паралича, выразившегося в потере двигательных и речевых функций. Деловито добавил, что больная, по мере сил, использует зрительную функцию и смотрит все телевизионные передачи, включая «Будильник», футбол и «Спокойной ночи, малыши».
Первым приехал Иван, прикатил с Анной Ефимовной на собственной машине. Последняя марка «Жигулей». Все мы вышли к подъезду и маме помогли сойти. Не успели как следует поздороваться, Иван расхвастался машиной: на ходу легкая, тормоза берут мертвой хваткой, сцепление на большой палец…
Анна кивнула на него и словно бы с недоумением сказала, что продали ему такую из уважения.
— «Лада». За границу продать ладили, да, видно, пусть, мол, Иван Астафьич потешится. В почете мой чертушка, куда там! Как шестьдесят стукнуло, уж юбилеили, юбилеили… Собрание было, речи. Орден Трудового дали. Волжский, говорят, рабочий класс.
Иван засмущался — «Хватит!» — но видно, что и машиной и похвалами доволен. Металлические зубы блестят, седые волосы отливают серебром, по лицу перебегают отблески никелевых деталей «Лады».
Митя потоптался около машины, кругом обошел, почтительно потрогал ручки дверей.
— Богато живет рабочий класс.
— Не жалуемся, — снисходительно ответил Иван, довольный и тем, что обставил своего ученого зятя. — Обзаводись. Или боишься, критику сочинять не даст?
— Пожалуй.
— Это уж будь покоен: не даст. Уход, расход… Прорва. То камера лопнет, то аккумулятор сел. Никакие романы в башку не полезут.
— Связался-то зачем же?
— Фанаберия. Один приятель гоняет по Кузьме на «Запорожце», дай, думаю, «Жигулями» ему нос утру. Ну и сынам потеха. Опять же сюда. Зальемся, говорю, Ефимовна, ошарашим.
Анна с притворным возмущением пожаловалась, что гнал чертушко, так гнал, дух у нее захватывало. Иван уверял, что скорость была нормальная.
— Могу доказать. Таня, Дмитрий Макарович, пожалуйте. Маму в середину. А ты, Ефимьевна, рядом со мной, на спидометр поглядывай. Куда желаете? За город? Поехали.
Мама не наохается. Домик как домик, — скамьи, окошки, потолок, только печи нет, а несется, куда ее Ванька захочет. Ну не сказка ли? Даже Митя, к технике совсем равнодушный, завистливо поглядывал, как Иван лихо наматывал километры.
Проня со своим Миколой на такси приехали с аэровокзала. Мама
