— Пусть больше платит… А то, как алиментщик, бросит на табак сынкам… Нет, я ему дам в лобешник.
Спорили, спорили, пока не пришли к простейшему выводу: если нас ценят, то надо воспользоваться этим и самим проявить инициативу, как в школе говорят… Роман оживился.
— Те, что играют, будут продолжать свою игру, — проговорил он. — Такие, как я, будут рыскать по округе в поисках работы… Заранее, дня за три-четыре, а может, даже за неделю, надо знать, кто из стариков отходит, готовится к отходу.
С ним согласились. В «фирме» появились нюхачи: они завязали знакомство в райбольнице, чтобы заранее знать, кто там на очереди в мир иной. Они же бегали по селу, «вынюхивая» умерший люд, переписывали нужных им стариков и старух. Даже возрастной потолок определили — шестьдесят пять лет, расписали все на год вперед. В том году должно было скончаться двести тридцать человек, не считая исключительных случаев: в двухэтажном доме могло сгореть, допустим, при пожаре сразу человек пятнадцать.
Но очередь не подвигалась, потому что старики не умирали. Они даже болеть и прихварывать перестали, чем любили заниматься прежде.
— Что же их теперь — убивать? — кривился Куса. — Может, капканы на них ставить или уронить старушенцию с мостка, она и дух испустит… Так?
А старикам в эту пору так полюбилась жизнь, что они стали искать посильную работу: кто-то устроился в совхоз, кто-то набирал скотину, чтобы растить. Старики не собирались отходить… Зато стали потихоньку отходить молодые мужики, отравленные зельем. Пришлось сменить ориентир: переписали всех пьянчуг в Вагае, подсчитали… Цифра впечатляла!
— Скоро коньяк будем пить! — повеселели дружки. — Хватит эту сивуху цедить… С нее мужики дохнут, как мухи.
…Сдохнешь, если пьешь так! — кричала какая-нибудь баба на своего мужа. — Недели не протянешь. Вот помяни мое слово…
И бабе верили, ждали и молили, чтоб мужик ее действительно «недели не протянул». Безмозглый возраст…
Главное в работе нюхачей — не прозевать покойника: не все же хотели хоронить своих под музыку! Многие хотели жить по старинке, потому, сберегая копейку, вывозили усопших на кладбище под вой соседей и родных. Нюхачи были всегда начеку.
Стоило кому-нибудь умереть, как нюхачи тут же заявлялись и спрашивали убитую горем родню:
— Музыка не нужна?
— Какая музыка? — спрашивали в ответ.
— Какая музыка! Духовая, — нервничали пришельцы. — А ты, бабка Дарья, привстань с мешка-то…
— Како-от мешок имя, — ворча, шепелявила старуха.
— Сидишь на деньгах, как на яйцах, — добивали растерявшуюся старушку. — Слазь! И — заказывай музыку… Не чужой, поди, богу душу отдал.
Хозяева наконец соглашались на музыку. Отказаться было стыдно: что подумают люди? И оркестр нанимали, выбрасывая на стол деньги — по пятерке на игрока.
Удачные операции окрылили их. На Калиба они стали поглядывать свысока, как на подсобника, и выдавали ему после похорон рублей по десять — пятнадцать. Он не роптал, может, даже побаивался своих учеников, так быстро переросших в профессиональных духачей-обирал.
Вроде все было, но вербовщик как-то сумел заинтересовать их компанию своим Казахстаном, и они слушали его… Он вовремя нащупал гитару под рукой и ударил по струнам:
…И по земле —
о, дивный Казахстан! —
проезжал на папиной машине
модно разодетый мальчуган…
Многим захотелось проехаться на папиной машине по Казахстану. Тогда и решили: вот только отстреляемся в школе, сдадим экзамены за восьмилетку и укатим туда… Но экзамены не нужно было сдавать: училище, кроме профессии, давало среднее образование.
— Уговорил! Едем — хоть завтра в дорогу… А?
Собрались в дальнюю дорогу и, перепившись в вокзальном ларьке, едва вползли в автобус, закупленный полностью вербовщиком. Их провожали, крича и плача, всем селом.
Уезжали лучшие друзья, но Роман не поехал с ними. Видимо, мечта о мореходке и о звонкой Болгарии, в которой он непременно хотел побывать, была сильней песни о «папиной машине». Песня его не смогла переубедить…
А через полгода, как раз к посевной, прикатили в родимые края механизаторы — прикатили на каникулы, да так и не собрались в обратную дорогу.
Прошлое было странным, потому, наверное, думы о нем не прерывались. Вспоминая одно, Роман приходил к другому… И так без конца, эпизод за эпизодом, глава за главой, как будто повесть о жизни своей сочинял он — и в камере, и даже здесь, в «воронке». Он жил пока только вчерашним днем, хотя самое время было подумать о настоящем: что его ожидает в зоне? В зону же везут, в зону…
«Воронок» покачивало, он ровно урчал мотором. Выхлопные газы просачивались внутрь… Роман вспомнил вернувшихся из Казахстана друзей, и грустно ему стало от мысли, что он не воспользовался тогда возможностью уехать. Может, застрял бы там, прижился в чужом краю и сейчас бы не пришлось сидеть в этой душной коробке и глотать выхлопные газы, от которых глаза слезились.
— Откройте окно, — попросил Котенок, обращаясь к солдатам. — Э, зверюга! Не слышишь, что ли?
— Не открывается, — спокойно отозвался солдат. — Наглухо задраено.
В «воронке» недовольно посапывали: духота… Если внимательно присмотреться, то можно было и в полутьме разглядеть этапников. Почти все сидели на низеньких лавках вдоль стенок, как парашютисты, подпирая коленками подбородки. Те, кому не хватило места, сидели на корточках. Ни слова, ни шумного выдоха… Изредка вспыхнет спичка да кто-нибудь раскурит папироску. Но волнение все-таки ощущалось: в комочки сбились сидящие, точно в оцепенении, будто в ожидании встречного удара. Притихли… Тишина-то больше всего и выдавала их волнение. Зюзик вообще не проронил ни слова, даже не закурил ни разу.
«Воронок», накренившись на бок, плавно затормозил. Дверцу открыли снаружи — солдаты, оказывается, тоже находились под замком.
— Приплыли, в рот меня высмеять! — оживился Котенок. — Отмучились фрайера…
Конвой почему-то заторопился, как будто куда-то опаздывал. Солдаты и контролеры зоны, образовав живой коридор, стали выбрасывать из «воронка» упирающихся подростков.
— Первый, второй!..
— Первый, второй, — отзывались те, что принимали этап.
Они работали, как грузчики, и выбрасывали из коробки мешки с ватой.
— Третий, четвертый, — пересчитывали их.
— Третий, четвертый, — повторяли внизу, принимая этап не по «делам», как принимают везде, а по счету.
Лобастые подростки огрызались, щелкая прокуренными донельзя зубами.
А у бревенчатого домика-вахты, по эту сторону забора с трехрядным карнизом из колючей проволоки, стоял высокий, плотный офицер с погонами майора. Едва он появился на крыльце, как Котенок уже вычислил — хозяин и повернулся к нему боком. Хозяин же широко расставил ноги и, простодушно оскалясь, предупреждал конвой:
— Осторожнее сбрасывайте, не рэцэдэ.
— Везли осторожно, — отозвался сержантик. — Везли, так, как не возят куриные яйца. Битых нет.
Но майор даже не взглянул на него.
— Что, пацаны? Как добрались, пацаны? — спрашивал он прибывших, что сбились поодаль в табунок. — Никто там не спрятался под лавку? А, пацаны?
Майор улыбался. В руке у него был зажат тонкий прутик, которым он в такт словам ударял по голенищу сапога.
— Сейчас разведем по отрядам… — высунулся было щупленький офицерик, но майор тотчас поправил его:
— Не по отрядам, а в карантинку! Там мы вас отмоем, приоденем, подстрижем, как женихов… Идет, пацаны?
— Подмажем, если что не так… Какой базар!
Майор резко повернулся на голос и, не раздумывая, вытянул говорящего прутиком.
— Не шалить у меня! — пригрозил он.
Но лицо этого майора оставалось по-прежнему простодушным и улыбчивым. Он поправил фуражку, съехавшую на затылок, пристукнул каблуками:
— Если все поняли, то через пропускной — строго по одному — арш!
Неровно потянулись к крыльцу, покачиваясь, будто им под ноги бросили узкий и шаткий трапик.
— С одним-то костылем удобно? — спросил майор, взглянув на Котенка, идущего первым.
— Привычен ко всему, — отозвался тот. — Могу и на руках войти в зону.
— После на руках… В день освобождения… Эх ты, остряк.
Снег на Панином бугре давно сошел. Дорогу, по которой ехали сюда, накатали, но повсюду была грязь. Прямо пенилась, как размороженная капуста. Зато воздух кружил голову. Он, этот воздух, пропитался насквозь не прошлогодней травой, не гнилью, а, казалось, грибным духом. Глаза кое-как привыкали к свету, слезились, как у больных собак.
Их вели вдоль забора по дощатому тротуару, обнесенному с обеих сторон колючей проволокой, за которую легко было зацепиться штанами или рукавом телогрейки, — таким узким был этот проход. Шли друг за другом, настороженно поглядывая на территорию колонии, где копошились подростки, что-то подбирая с земли, как грачи на пашне.
