Зона — квадрат сто на сто пятьдесят… Первое, что бросалось и глаза, — двухэтажный дом из бруса с такими же, как на воле, окнами и карнизами, с шиферной крышей. Дальше вырисовывались кирпичные постройки, но они были как бы прикрыты туманом, исходящим от парной земли. Набегали рядки акаций, повсюду нарождалась трава, и подростки ходили по ней осторожно, бережно, как по дорогому ковру. Звенела гитара. Под окнами, развалившись на скамье, сидел гитарист в красивом костюме спортивного образца и перебирал струны, не заботясь о стройности мотива. Слов песни невозможно было разобрать.
Этапники тянулись к карантинке, впереди — молодцевато вышагивал пожилой старшина.
— Не отставайте, пацаны, — просил он. — Или ослабли в тюряге, ноги не тянут?
— Тянут, старшинка, тянут, — отвечал Котенок. — Если прикажешь, то до Колымы дойдем. Отцы и деды наши доходили, а мы что, рыжие? Не форшманемся, старшинка.
Остальные шли молчком. Зюзик косился на запретку, оглядывал низ забора, точно выискивал щель для лаза — скоро опять в бега, не врюхаться бы как сивому.
На угловой вышке стоял контролер — заспиртованный в стеклянном набалдашнике, как змея. Он с кем-то разговаривал по телефону, а всем слышалось — шипит, вот-вот высунет жалоподобный язык.
Старшина позвонил в двери карантинки — открыли, и подростки дружно втянулись в полутемный коридор.
— Что там, — кричали из карцеров, — этап?
Этап пришел на зону.
Клава приехала в Обольск и сразу же отправилась по магазинам. Погода стояла добрая, но людей почему-то в городке было мало. Даже в центре, где обычно кипит толчея, переулки и улочки просматривались насквозь, до самых тупиков. Верткий и заполошенный горожанин Севера не нудил, как комар: в магазинах не толкались покупатели, которым всегда чего-то не хватает и они без смущения выражают свое недовольство; изредка потрескивала, выбрасывая из себя чеки, касса-автомат.
Клава объяснила это по-своему… Еще в автобусе, когда тот, не останавливаясь, пролетал пустые остановки, она подумала, что люди — не дураки толпиться в душном городке в такую теплынь, укатили на речку или в лес. Где им отдыхать, как не на природе? К тому же новый химкомплекс слопал не только всю растительность в городке, но и самый воздух поглотил, которого прежде здесь, на высоком берегу Иртыша, было вдосталь. В три года вытаскали всю черемуху, всю рябину — одни тополя, обрезанные наполовину, сорят повсюду да собирают пыль, превратившуюся на их стволах в черную, как печная копоть, корку.
Она долго бродила по магазинам, осматривая броские витрины, никак не могла выбрать того, с чем можно было бы прийти к внучкам. Бывает так: все есть — и ничего нет. Как раз тот случай. Куклы — не то, конфеты — карамель, завернутая в такую обертку, что глаз коробит. «Товар — калина: огня половина», — подумала она, остановившись перед сверкающим бруствером бакалейного отдела. Здесь и набрала всего помаленьку. Без гостинцев не хотелось показываться им, внучкам, на глаза. Они б это запомнили, как запоминают в таком возрасте всякую обиду.
Поплутав по новому микрорайону, она наконец вышла к дому дочери. Поднялась на пятый этаж, позвонила в дверь… Волновалась очень.
Дочь, открыла дверь.
— Во! — вскрикнула она. — Проходи, мамка! Как это ты надумала приехать… Даешь!
Она искренно обрадовалась приезду матери, забегала, засуетилась и, не обнявшись даже с ней, убежала в кухню. Из кухни доносилась ее взволнованная и бестолковая речь:
— Я как раз всего наготовила, как будто предчувствовала, что ты приедешь, — говорила дочь. — А сама я на больничном сижу. Скукота такая… Ты там не стой у дверей-то, проходи!.. Скоро мой заявится.
Она гремела посудой, но Клава, сбросив с ног стоптанные туфлишки, придерживала ее:
— Не хлопочи попусту. Я хоть и с дороги, но сыта… — И разворчалась, безобидно попрекая дочь: — И какого лешего вы болеете? Соберут все болезни в кучу, только бы от работы отлынить. Так и жизнь пройдет — по больничному… Бог вас разберет, лежебоких!
— Чего ты там? — раскатилась больная. — Проходи давай сюда, хоть поговорим… Ворчунья!
— Не о чем нам говорить. Не люблю ленивых баб, — отказалась Клава и направилась в комнату внучек. Ох, как не терпелось ей увидеть этих пострелушек.
Две худенькие девочки, просвечивающие насквозь, как просвечивала в детстве их мать, сидели по разным углам, как будто их специально развели, чтобы они не мешали друг другу в своих занятиях. Одна рисовала за столом. Старшая, отбросив фартучек, что шила на руках, вдруг прыснула и, сорвавшись со стула, бросилась Клаве на шею:
— Баба! Баба приехала!
Клава обняла ее и прижала к груди.
— Боже мой! Да вы не едите, что ли? — поразилась она, нарочно разводя руками. — Ручонка-то… Да гли-ка — у меня ведь палец толще. Мизинчик!
Внучки расхохотались, а она, неожиданно скривившись, заплакала. Не от боли и не от обиды заплакала. Просто год их не видела, а они, поди ж ты, помнили ее.
— Баба, не плакай, — немного капризничая, просила младшая, лет трех, внучка. Она была светлей старшей и круглолица — в отцову породу, в мать отцову. — Не плакай, баба!
— Садись, баба, сюда, — тащила за рукав старшая. — Чего-то расплачутся вечно. Бабушка приходит и плачет, что зря, дескать, уехала из Вагая. Ну, народец! — повторяла она чьи-то слова. Может быть, даже копировала манеры и голос матери. Эта была смуглой, худоногой. — Проходи, баба.
Клава опустилась на стул.
— Вот и выбралась к вам, — вздохнула она. — Теперь нацелуемся. Скучали по бабе-то?
— Скучали. Странная ты какая, — фыркнула старшая, точно ее обидели бабушкины слова.
Комната у них была уютная: две деревянные кровати, письменный стол, тетради, карандаши, уйма книг. Об этом и мечтать не могла Клава, когда растила вот таких же двух одуванчиков. «Неужели они, — подумалось ей, — уже читать умеют?» Но когда присмотрелась к полочкам, то поняла, что книжки были рисованные.
— Хорошо у вас в комнате, — хвалила Клава. — А лампа-то горит?
— Конечно, горит! — даже удивилась младшая. — Включи-ка! — Включили настольную лампу.
— И вправду горит. Живете как инженерши…
Вечер продвигался споро. Не заметили, как смеркалось. Вернулся с работы Клавин зять. Он ввалился в прихожую и теперь подпрыгивал на одной ноге и не мог никак сбросить ботинок, точно прилипший к ступне.
— А, мать! — поздоровался он. Однако чрезмерной радости по поводу тещиного приезда не выразил.
— Что там на ужин? — кричал он из ванной. — Мясного запаха не слышу.
— Бедный! — отозвалась жена. — Тебя ведь здесь не кормят. Все ты голодный да холодный бегаешь. С чего вот только такая резвость? С чаю?
— Прошу без шуток. Я хочу есть, и много есть, — не обиделся тот, проходя в кухню.
Зять был расчетливым парнем. В нужный для семьи момент он подался на курсы операторов, чтобы после их окончания устроиться на химкомплекс и заработать квартиру. Вскоре руководство и вправду выделило ему трехкомнатную квартиру, как работнику нужному, инициативному, а кроме того, имеющему двух детей. Так перебрались они в новый микрорайон города, необжитый еще и не выжженный дотла, где повсюду шелестели березы и гудели, как телеграфные столбы, сосны вперемежку с кедрачом.
— Квартира — это еще не все, — заявлял он молодой жене. — Я не могу смотреть, когда ты приходишь из магазина и, чтобы заправить суп, очищаешь восемь луковиц-горошин. Поэтому я иду к начальству и прошу у него участок земли… Пока не до терема, но огородец разобью путный…
Он не хвастал, он проектировал материальную базу своей семьи, не желая больше толкаться в длинных, душных очередях за мелким луком или дряблой картошкой.
— Хоть всю планету перекопай, — заявила жена, — но меня не трогай. Я тебе не помощница, в земле рыться не стану… Да и что за нужда?
Она даже подняла его на смех. Но муж не растерялся. Он подошел к своей глуповатой супруге, обнял ее и проговорил:
— Я добытчик. Уж коли женился да развел детишек, то должен, просто обязан добыть по сто рублей в месяц на каждого. Четыреста рублей.
— Где они напреют? На гряде, что ли?
— Я их добуду, — спокойно проговорил он. — Иначе будет полунищета.
И он приобрел этот участок.
Летом он ездил на свой пятачок, где выращивал лук, картошку, клубнику и даже цветы на продажу. Нет, он не толкался на рынке, к нему приходили и забирали все сразу, — цветы шли по первому сорту и пополняли семейный бюджет.
Внучки сидели тут же, за столом, но их не интересовал разговор взрослых — они смотрели телевизор, на экране которого продолжался концерт артистов эстрады.
— Чего им не жить, — вздохнула Клава. — Языком молотить — косточки не заболят. Мети им, размахивай. Эх, жизнь несправедливая, когда ты только и кончишься… Не бездна же тебя!
