— Это не дело… мужики… Я уж коли сделаю, так навечно. А Василь Прокопичу особо… Таких бы людей поболе.
Вечерами их видели вместе в клубе на киносеансе. Потом они прогуливались по тротуару около общежития и говорили о чем-то. При посторонних замолкали. Вежливый Любимов Савву называл только на «вы», хотя и был старше его. В общежитской кухне Савва варил борщи для себя и для Любимова и очень гордился этим обстоятельством:
— У меня стряпню сам Василь Прокопич хвалит, а ты мне говоришь, — часто упрекал он тетю Надю, которая старалась не подпускать его к своей печке.
За глаза он называл Любимова чуть фамильярно: дед. Однако, когда кому-либо приходило в голову сказать при Турчаке, что постарел, сдал за последнее время таежный орел, как иногда называли Любимова, Савва безоглядно бросался в атаку на обидчика:
— Да что вы понимаете? Это ты сдал… Во какое брюхо запустил. А ты глянь на Василь Прокопича… Хоть под венец веди… А в тайге выйди с ним на тропку. В момент позади будешь… Тоже мне!
О семье его никто ничего не знал. Да и была ли она у него? Тайга стала его домом, его любовью, и мало кто на свете мог бы прервать эту любовь. Если он видел, как кто-нибудь из мальчишек нес в село бельчонка, то это было первейшей заботой Саввы:
— Ты где взял зверюшку, малец? А ты подумал, как твоя мать будет убиваться, коли я вот возьму зараз тебя и с собой заберу? То-то… Ну-ка идем, покажешь, где взял…
И он шел с мальчишкой к месту, где был пойман бельчонок, и выпускал его собственноручно. А «охотнику» давал рубль, чтоб обидно не было:
— На-ко, конфет купи себе…
Эдька провел с Саввой два вечера у костра. Турчак сокрушался, что нет до сих пор Любимова:
— Вот там они бедуют, Василь Прокопич… Не кабинетный он, дед-то. Весь таежный. Чистый. Оно завсегда так, коли человек с тайгой в дружбе. До него плохое ни в жисть не пристанет. Ни зла тебе от него, ни слова бранного.
Худой, высокий, чуть сутуловатый, Турчак у костра был похож на большую носатую птицу. Это сходство Эдька отметил сразу, едва только увидел Савву. И улыбку его, добрую, беззлобную. И неспособность или нежелание Турчака подшучивать над другими.
Вечерами Эдька бродил с Катюшей. Они говорили обо всем: и о будущей зиме, когда вернутся в Ильинку и начнется сезон отпусков, и о споре между Коленьковым и Любимовым, и о теть Лиде, которую Катюша почему-то недолюбливала, хотя говорить об этом Эдьке не хотела, видимо опасаясь его обиды. Однако Эдька чувствовал эту неприязнь во всем, даже когда Катюша говорила о красоте его тетки. И он не задавал никаких вопросов, хотя ему очень хотелось это сделать.
В лагере все, кроме Турчака, ждали возвращения Коленькова и Любимова. Савва, помешивая в котелке отвар лимонника, сказал как-то вечером у костра Эдьке:
— А деду в Ильинке поболе побыть бы надо… Печенка разболелась. До докторов пойдет. Дня четыре пробудут. А потом я тебя на охоту свожу. Не с ружьем… Силки ставить будем. Поглядишь на нее, на матушку нашу тайгу-то.
Эдька не сказал ему о том, что сегодня днем был при разговоре по радио между теть Лидой и Коленьковым. Сквозь треск разрядов в атмосфере доносился спокойный, уверенный голос начальника:
— Василий Прокофьевич от нас уходит… Пока замены ему не будет. Сезон придется завершать нам с вами двоим… Я надеюсь на вас, Лидия Алексеевна… Днями буду. Авиаторы подводят.
— Виктор Андреевич… Что случилось? Почему уходит от нас Василий Прокофьевич? Вы можете сказать? Я вас очень прошу.
— Ему нужно время… — голос Коленькова был насмешливым. — Он хочет против нас с вами бороться. Ехать доказывать свою правоту. А нам работать нужно, Лидия Алексеевна. Нам некогда воевать. Вы слышите меня? Я говорю, нам некогда донкихотствовать. Достал два бинокля… Один из них вам… Чудная штучка. Как слышите?
— Слышу, — теть Лида отключила рацию, посмотрела на Эдьку. Лицо ее было растерянным. — Эдик, ты понимаешь, от нас уйдет Василий Прокофьевич… Совсем… Боже мой, да что происходит? Зачем, для чего? Куда, наконец?
— Это ваш кумир, теть Лида, — Эдька поймал себя на том, что голос его прозвучал зло, — погодите, он себя еще покажет.
Теть Лида глянула на него сердито, и он понял, что слова его ей неприятны. А потом думал, почему — и никак не мог сообразить: в чем же дело? Ведь она не отвечает на ухаживания Коленькова, более того, она похвалила Эдьку за то, что он дал этому горлохвату от ее имени отбой. Чудаки люди.
Ольга Васильевна провела «мыслителей» через веранду в прихожую. У двери спальни остановилась, подняла палец:
— Ребятушки… Только об одном прошу: поосторожнее с ним… Нельзя ему волноваться… И коли что, ты, Саша, кашляни… Я тут буду, рядышком. Приду немедля.
Тяжелая ночь была у Сашки после того, как Крутов, вернувшись от шефа, сообщил, что Дорошин назавтра зовет «мыслителей» к себе. Григорьев попытался выяснить, как настроен старик, однако Паша отвечал уклончиво, и добиться от него чего-либо существенного не удалось. Вечером Сашка пошел в гости к Рокотову, надеясь понять задумки соратника, однако Владимир Алексеевич был в Славгороде на совещании и до сей поры не вернулся. Оставалась одна возможность: поговорить с Петей. И тут неувязка: вахтерша сообщила, что Ряднов ушел на девятичасовой сеанс в кино, а значит, ждать его надо около одиннадцати. Так и не вышло у Сашки ни с кем посоветоваться. А утром встретились с Петей буквально за десять минут до того, как надо было идти к шефу. По пути Сашка, правда, попытался завязать разговор об общей линии поведения, однако хуторянин отмалчивался, натужно сопел и отвечал коротко:
— А мне что? На рудник пойду… Не бойсь, зарплату свою мы где угодно отработаем. Не бери в голову.
А Григорьев привык к ясности, особенно если речь шла о встрече с Дорошиным. Не тот собеседник, чтобы хитрить-мудрить.
Была мысль перед работой зайти к Рокотову, позондировать настроение. Да вот жена перед выходом его оглушила новостью. Оказывается, в комбинате вовсю женщины говорят о связи первого секретаря с женой Михайлова. Где-то их видели вместе в машине. Сашка возмутился, начал было спорить, а потом вдруг приутих. Вспомнил реплику Пети, услышанную на днях. Вначале он не придал ей никакого значения, а теперь вспомнилась. Говорили они о возможном уходе Михайлова директором строящегося ГОКа. Сашка всячески отвергал эту мысль как нереальную, а Ряднов вдруг сказал:
— Погоди, я вот чего боюсь… Как бы они с Володькой не срезались днями на женском интересе… Тогда Михайлову прямая дорога на ГОК.
Сашка задал тогда несколько вопросов Петьке насчет «женского интереса», но из чертового хуторянина выбить ничего не удалось. Вот что имел в виду Ряднов, говоря о «женском интересе»! Жанну. Неужто Володька настолько глуп, чтобы связаться с этой дамочкой?
Было много вопросов, а ответов не находилось. И с настроением до крайности подавленным Григорьев шел сейчас к шефу.
Ольга Васильевна распахнула перед ними дверь. Петя, оказавшийся первым, потоптался несколько секунд на месте, словно определяя: стоит ли рисковать, и, видимо решившись, шагнул. За ним двинулся Григорьев.
Дорошин лежал на широком диване в знакомой полосатой пижаме, на стуле около — толстые фолианты бумаг, подшитых в папки. Часть из этих папок Сашка видел вчера в плановом отделе. Шеф, вынужденный на два месяца уйти от дел, сейчас пытался войти в курс событий.
— Здравствуйте, Павел Никифорович. — сказал Петька.
Дорошин снял с носа очки, отложил их в сторону, заулыбался:
— Ну-ка идите сюда, бродяги, клятвопреступники… Иди ты, великий человек… Слышь, Сашка? Чего стоишь, будто каменный? Совесть замучила? Ну, ладно, садись. Нет, вот сюда, на стул. Поближе чтоб.
Сели друг около друга. Глядели на шефа. Похудел. Тени под глазами, будто у человека, который много ночей не спал. А глаза веселые. Значит, ругани сегодня не будет. А может, вообще не будет? Вот если б удалось снова всех собрать вместе! Чтоб и Володька и шеф. Вот было б здорово.
— Ну, кто первый каяться будет? Ты, Сашка?
— А чего каяться? Интересное дело было.
— Наш проект решили не трогать до моего прихода?
— Выходит, так… Откуда мы знали, как вы распорядитесь? Связи с вами никакой.
Это был самый главный аргумент Григорьева. Другого придумать не мог. И вот так, сразу, пришлось выкладывать его.
— А-а-а… шутить изволите, Александр Лукич… Хуторские штучки. — Дорошин смеялся и этим все больше и больше приводил Сашку в смущение. Нет, тут что-то не так. Хитрит, наверное, шеф. А немного погодя заложит такой аллюр, что держись.
— Здоровье-то как, Павел Никифорович? — это уже Петька голос подал, сообразив, что Григорьева шеф начинает давить понемногу и надо друга выручать. Дорошин повернулся к нему:
