А какой радостью светились глаза старушки, когда появлялась Лиза. Да и в избе от этого становилось будто светлее. Сойдутся, сядут на кухне рядышком, старая да молодая, а сами между собой шёп-шёп, ровно подружки закадычные.
Уйдет молодая, а старая голову повесит. Сидит на лавке сирота сиротой. Далее больно, жалко смотреть на одинокую. Уж лучше бы, пожалуй, не уходила Лиза на Новинку, а жила тут, в Сотом квартале: изба не очень маленькая, место нашлось бы.
Шли дни. Случались и такие, что Медникова не приходила. А не придет — вот и лезут в голову мысли: «Почему не пришла? Уж не случилось ли опять что с пилой? Девка отчаянная. Ни с чем не посчитается, ночь-полночь — возьмет свой инструмент да и махнет в Чарус. Дорога уже проторенная. А того и не подумает, что пропасть может. Если бы тогда не пошел за нею — на другой день подняли бы весь леспромхоз, пришлось бы все сугробы на дороге перекапывать». Только от одной этой мысли бросало в дрожь. Как-никак человек, да еще не какой-нибудь, не лодырь вроде Панькиного ухажера, а «золотая девка», как говорит мать.
За время болезни Сергей привык к Лизе. Войдет она в избу, а за нею ворвутся будто запахи и шумы лесосек. И ровно силы тебе принесет. Хотелось встать, одеться да вместе с нею — в лес, в делянки, к друзьям-товарищам, взять в руки зубастую пилу и валить лесины, чтобы ураган, метель вздыбить в вековой нетронутой тайге!
Вначале был не рад, если Лиза подойдет к кровати, пощупает лоб, поправит подушки. А потом… Да что тут! Теперь поверишь Кольке Гущину, который сломя голову каждый день бегал на Новинку.
Чибисов будто понимал настроение Ермакова и туже натягивал вожжи, покрикивал на своего огненного рысака. Навстречу с обеих сторон дороги сплошной массой летел заснеженный лес, бил в лицо морозный ветер.
Воскресным вечером в общежитии колхозников собралось много людей. Посмотреть постановку приехали директор леспромхоза Черемных, замполит Зырянов, секретарь-машинистка Маша. Их посадили на скамейке в первом ряду перед сценой, завешанной одеялами. Маша была веселая, беспрерывно щебетала, обращаясь к Борису Лавровичу. Он слушал внимательно, что-то отвечал ей, кивал головой, как будто с чем-то соглашался. На скамейках сели с женами Чибисов, Березин, Богданов, мастера и еще кое-кто из гостей, а остальные зрители разместились на кроватях, сдвинутых к стенкам.
Лиза сидела с Ермаковым. Присутствие Зырянова и Маши задело ее за живое, вызвало мимолетное чувство зависти, тоски. Она подумала:
«Ну вот, Борис нашел уже себе спутницу. Наверно, нарочно привез с собой, чтобы ущемить мое самолюбие».
Ермаков заметил, что Лиза о чем-то задумалась, взгрустнула.
— Ты что, Лиза? — спросил он.
— Ой, Сергей, у меня что-то нехорошо на душе! — созналась она.
— А что такое? Скажи. Он обнял ее за талию.
— Откуда, Сергей, у человека появляются нехорошие чувства? Ну, зависть. Ну, какая-то неудовлетворенность, тревога, какое-то будто предчувствие… — И неожиданно для себя спросила: — Ты меня любишь, Сереженька?
— Люблю, как черта в углу, — ляпнул он.
— Нет, скажи правду, Сереженька, — настаивала Лиза.
В это время перед сценой — помостом из досок, чуть приподнятом над полом, — появился помощник Медниковой Коноплев, загримированный под краснощекого чернобрового парня.
— Тише, смотри! — сказал Ермаков.
Лиза прислонилась к его плечу.
— Сейчас мы вам покажем пьесу под названием «Лесной фронт», — начал Коноплев. — Вечерами у нас было много свободного времени, молодежь искала дела, развлечений. И вот мы написали пьесу. Испытать свои силы в актерском искусстве нашлось много людей. В наш кружок записалось больше пятидесяти человек. Все они, конечно, в пьесе не участвуют, но все к постановке дружно готовились: одни разучивали роли, другие готовили декорации, третьи по всей Новинке разыскивали нужные костюмы, четвертые собирали людей на репетиции. Каждый делал, что мог, и каждый старался от всей души.
Раздались громкие аплодисменты.
— От имени нашего кружка мы выносим благодарность Харитону Клавдиевичу Богданову, который смастерил вот эту сцену, — продолжал Коноплев.
И снова аплодисменты. Громче всех били в ладоши директор леспромхоза и замполит. На лбу у Харитона выступил пот, он покраснел, потупился: жена шепнула ему что-то на ухо. Он встал и, обтирая платком пот, сказал:
— Этот высокий пол мы сделали с Шишигиным за один вечер. Это не стоит никакой благодарности… Я тут слышал разговоры, дескать, на Новинке надо строить клуб. Недавно мы с Дарьей Семеновной ходили в красный уголок в кино. Так что там делается! Народищу полно, жарко, как в бане, у меня у праздничного костюма оборвали пуговицы. Что это за порядок, товарищи? Мне Дарья Семеновна советует: «Возьмись-ка, Харитон Клавдиевич, за постройку клуба. Лес рядом, только руби да подвози. Выведи свою бригаду на работу вечерами, а я женщин подниму. Комсомол нам поможет». Я с Шишигиным разговаривал, он с удовольствием нас с Дарьей Семеновной поддержал. Так вот, я обращаюсь к руководителям леспромхоза: дайте нам разрешение лес рубить да место под клуб определите… А сделать этот высокий пол — ерунда, не стоит никакой благодарности.
Он сел.
— Правильно, Богданов! Все поможем!
— Даешь клуб. В клубе-то мы развернулись бы, а то придет вечер — вот и слоняемся по общежитиям, отираемся по закоулкам.
Встал директор Яков Тимофеевич, оглядел зрителей, которых набралось полное общежитие. Когда все утихли, успокоились, сказал:
— Предложение Богданова дельное. Насчет клуба мы подумаем. Проект у нас есть. Только деньги нам обещают на это дело на будущий год.
— Какие деньги? — снова закричали в зале. — Для себя-то мы без денег построим. Объявим народную стройку. Вы только организуйте людей.
— Да оборудование припасите.
— Подумаем, подумаем, товарищи, — сказал Черемных, садясь.
Борис Лаврович повернулся к Якову Тимофеевичу:
— Я ведь вам говорил, что клуб в Новинке надо строить силами общественности. Комсомольцы давно на этом настаивают. А раз Богданов берется за это дело — надо ковать железо пока горячо.
— Боюсь я, Борис Лаврович, кабы эта стройка не отразилась на выполнении плана лесозаготовок.
— Об этом не беспокойтесь, Яков Тимофеевич. Наоборот, народная стройка поможет нам сплотить людей, организовать в крепкий коллектив.
— Потом решим, Борис Лаврович. Обсудим на партийном бюро. Я ведь в принципе не возражаю.
Занавес из одеял пошел в стороны. Перед изумленными зрителями открылся вид на Водораздельный хребет: заснеженная порозовевшая вершина горы, малиновая заря, через нее пробиваются светлые усики восходящего солнца, под горой — густой ельник и среди него белая березка. Перед лесом фанерный макет передвижной электрической станции, от нее к ельнику протянут черный кабель; слышно, как долбит дерево дятел.
На сцене еще никого нет, а зрители уже зачарованы картиной.
— Это Гришка Синько рисовал, — проносится шепот.
На сцене появляется сухощавый мужчина в замасленном полушубке с челкой на лбу, торчащей из-под шапки.
— Как есть Афанасий Сараев! — шепчет кто-то, изумленный.
Лиза хватает за руку Ермакова:
— Как он похож на твоего электромеханика!
Человек на сцене, позевывая и ежась от холода, обходит вокруг станции и говорит, дотрагиваясь до нее рукой:
— Постылая! И зачем только тебя затащили в лес? Раньше я любил запах мазута, а теперь ненавижу.
Он разводит костер: между дров трепещут красные лоскутки.
Садится к костру и греет руки. Становится совсем светло, всходит солнце, щебечут птички. Из леса кричат: «Механик, давай энергию!»
— А ну вас! — говорит он и начинает закуривать.
Из леса выходит парень.
— Как есть Сережка Ермаков, — опять кто-то шепчет.
Парень подходит к механику.
— Ты почему машину не заводишь?
— Чем я ее заведу? Горючего еще не привезли.
— А ты чего шел в лес с пустыми руками? Потребовал бы лошадь, погрузил бочку, если знаешь, что нет горючего.
— Я ведь вчера говорил механику лесоучастка.
— Говорить мало, надо действовать.
Парень подходит к железной бочке, бьет по ней ногой. Она не пустая, не бунит.
— А тут у тебя что?
— Одёнки.
— Какие же одёнки, тут полбочки горючего? Ну-ка, заливай бак да заводи фукалку, — командует парень и сам начинает орудовать возле станции; механик идет к нему.
Наиболее восприимчивые зрители, позабыв, что смотрят пьесу с вымышленными героями, кричат:
— Ермаков, дай ему по загривку! Он у фашистов паровозы водил.
По ходу пьесы электромеханик оказывается шпионом, специально прибывшим под Водораздельный хребет. У него происходит знакомство с очкастым фотографом, приезжавшим в лесосеки и собиравшим сведения о том, что делают горняки на хребте. Фотограф дает механику задание — узнать, откуда будут привозить материалы для взрыва горы. Механик на это соглашается, потом, для маскировки, становится передовым рабочим, но ему все же не доверяют. И в конце концов разоблачают.
