Майда замолчала. Она набиралась сил.
— Она умерла во время грома… Вы искали Поту и Идари, убить собирались… Она сказала, чтобы вы пощадили Идари, сказала, там проклянет вас, если убьете… Потом сказала… ошиблись они, не так поженили вас, тебя и отца Ойты… надо было по-другому, наоборот. Понимаешь? Ты должен был на мне жениться…
«Тогда Дярикта теперь умирала бы», — подумал Пиапон.
— Это хотела передать тебе… Не могла я унести с собой последние слова твоей матери, должна была передать… да и мне легче стало…
— Спасибо, мать Ойты.
— Любима я была твоей матерью… Тебя она любила… Кто знает, как жили бы, если б не ошиблись… теперь что… Ты не ругай его… он очень несчастный человек. Несчастный он, будет еще несчастнее… так она сказала. Без любви на земле не живут… он никого не любил, его никто не любит… несчастный.
Майда умерла на следующий день, в последний мартовский день. Стояла редкая тихая погода, она была такая, может быть, оттого, что хотела проводить светлого, солнечно ласкового и тихого человека. Во всяком случае, такого мнения придерживались все старики Нярги.
В большом и людном доме стало еще многолюднее, приехали братья Майды из Джоанко, родственники из соседних стойбищ — все хотели попрощаться с умершей. Женщины сидели рядом с покойницей на нарах, вышивали последнюю ее обнову, в которой она отправится в дальнюю дорогу, откуда никто никогда не возвращается. Тут же сидела и плакала Гэйе.
— Теперь вся его злость на меня одну падет, — говорила она между причитаниями. — Раньше хоть поровну делили, теперь одна я.
Молодая жена Полокто с женами Ойты и Гары хлопотали по хозяйству. Когда молодая соперница принесла суп в старой миске и поставила в изголовье покойницы, Гэйе сказала:
— Сказала я тебе, ставь ее любимую тарелку. Ту, самую красивую, единственную.
— Он не разрешает, он ведь тоже любит эту тарелку.
Женщины переглянулись — надо же так, пожалел тарелку! Какая бы она ни была красивая, разве не стоит она Майды? Пусть тарелку возьмет с собой Майда, если она любила.
— Принеси тарелку, — сказали женщины.
Младшая жена отнесла миску с супом обратно, но тут же вернулась.
— Не дает. Он там, возле посуды.
Женщины знали, что им делать. Если жадный Полокто не отдает покойнице-жене любимую ее тарелку, остается один-единственный выход — разбить тарелку: покойникам в потустороннем мире не достаются целые вещи, им нужны разбитые в мирской жизни вещи.
— Пусть при покойнице побьет, — сказала Гэйе и сползла с нар.
Она пошла за перегородку, подошла к шкафчику с посудой. Тут сидел за столом Полокто с братьями Майды.
— Чего тебе? — спросил он, глядя на Гэйе недобрыми, пьяными глазами. — За тарелкой, что ли?
— Да, за ней. Эта тарелка ее. Она любила ее.
— Потому мне останется.
— Нет, не останется, она будет ее.
Братья Майды не могли разобраться, о чем идет разговор, старший взял Полокто за руку, притянул к себе.
— Обожди, чего ты горячишься, — заговорил он. — Сейчас зачем горячиться? Умерла она, тихая была, надо потому тихо. Слушай, повернись сюда.
Стоило Полокто повернуться, как Гэйе открыла шкафчик и схватила заветную тарелку. Полокто перехватил ее за руку, и в этот момент Гэйе с силой швырнула тарелку на пол.
— Сука! Ты всегда наперекор мне!
Полокто ткнул кулаком в бок Гэйе, и она мешком свалилась в угол.
— Полокто! Аоси! Затем ты так? — закричали братья Майды, все еще не разобравшись, в чем дело.
— Сдохнешь от жадности. Подохнешь, — прошептала Гэйе. — Он нашей сестре пожалел положить ее любимую тарелку. Мелочник! Живи один, оставайся тут один. Похороним мы ее и все уйдем от тебя. Ты даже не знаешь, почему этот дом стоит. Он стоит, потому что она держала его, подпирала плечами. Теперь она ушла, и дом твой разрушится…
Гэйе тяжело поднялась, подолом халата вытерла лицо. Братья Майды примолкли, опустили головы.
— Все мы уйдем из этого дома, сыновья твои уйдут, внуки с ними уйдут. Ты за всю жизнь никому ничего хорошего не сделал.
Полокто молчал, он сел за стол и опустил голову; слова Гэйе больно били по сердцу, они были справедливы, и это больше всего испугало его. В последние годы, особенно после его третьей женитьбы, дети перестали с ним разговаривать. Жили они в одном доме, со стороны семья выглядела спаянной, дружной, работящей, но никакой дружбы не было в большом доме Полокто. Дом держался на доброте и ласковости Майды, она заставляла мириться сыновей и внуков с гневным Полокто. Гэйе, ползая по полу, подбирала самые крохотные осколки тарелки, потом подмела пол, просеяла мусор, нашла самые маленькие кусочки фарфора. И раньше чем Гэйе подобрала последний осколочек тарелки, о скандале в доме покойницы узнало все стойбище.
— Скупердяй! Росомаха!
— Жаднюга! Чего он скопил дома?
— Раньше другое дело, разбогатеть многие мечтали, теперь богатых, наоборот, ненавидят. Как думает он жить?
— После этого я к нему в дом не зайду!
На другой день пришедшие на похороны няргинцы стояли на улице, ожидая выноса гроба, они не хотели заходить в дом, где не уважают покойника. Пиапон выносил тело Майды, третьим забивал гвоздь на крышке гроба. Он с гадливостью смотрел на плачущего брата, не сказал ему ни слова утешения. Возвращаясь после похорон, зашел в дом брата только потому, что этого требовал обычай. Выпив чашечку водки, он посидел рядом с Холгитоном, который тоже ради покойницы зашел в этот дом, и ушел в контору, хотя было уже поздно.
«Ошиблись родители, — думал он, шагая в контору. — Вся наша жизнь в ошибках, навряд ли кто прожил, не ошибавшись. А надо жизнь строить так, чтобы меньше было ошибок. Как бы я прожил с Майдой, если б родители нас поженили? Тут они тоже ошиблись, я любил совсем другую, которой тоже уже нет в живых».
Пиапон подошел к конторе и увидел в окно бухгалтера с кем-то посторонним. Это оказался знакомый ему инструктор райисполкома. Они поздоровались.
— Я передал наш разговор о посевной площади, — сказал бухгалтер.
— Корчевать тайгу придется, — заметил инструктор.
— Не будем! — отрезал Пиапон.
— Надо. Ты не горячись, выслушай. Пришло постановление крайисполкома привлечь нанайские колхозы к новым отраслям хозяйства. Ты сам знаешь, одной рыбной ловлей и охотой не проживешь.
— Наш колхоз называется «Рыбак-охотник».
— Знаю, что скажешь дальше, но тебе надо добиваться, чтобы колхоз больше приносил доходов, чтобы люди стали больше зарабатывать. Надо людей приучать к культуре, к новому хозяйствованию. С этой целью крайисполком предлагает выращивать и содержать свиней и крупный рогатый скот. Денег нет на приобретение? Крайисполком дает ссуду на льготных условиях. Все предусмотрено. Нынче весной надо приобретать скот. А чем коров, свиней будешь зимой кормить? Картошка потребуется, свекла. Вот почему надо посевные площади расширять. Корчевать придется тайгу. Поучитесь у русских, у корейцев.
— Коровы на мясо пойдут?
— Зачем на мясо? Прежде всего от них молоко требуется.
— Куда девать это молоко?
— Своим колхозникам продавать по дешевой цене…
— Нанай не пьют молока.
— Научатся, дай срок. Молоко будешь сдавать в интегралсоюз.
— С народом надо поговорить.
— Давай завтра и поговорим. Собери народ с утра.
Утром няргинцы собрались возле конторы. Инструктор райисполкома разглядывал колхозников, одним улыбался, другим кивал головой, он здесь бывал не раз и знаком был со многими, Ему отвечали дружеской улыбкой. Он выждал момент, когда все стихли, и громко выкрикнул:
— Товарищи туземцы! Наша партия и правительство…
Дальше он не мог продолжать и долго не мог понять, в чем дело.
— Чего обзываешься! Зачем обзываешь!
— Мы не туземцы! Мы нанай, советские люди!.. Только тогда дошел до инструктора смысл выкриков, которыми его остановили. Он обернулся к Пиапону.
— Туземец — это плохое слово, — сказал Пиапон, — нас оно оскорбляет. Ты грамотный человек, сам должен знать. Люди не хотят, чтобы ты их обзывал.
— Как обзывал? Так в официальных бумагах пишется…
Инструктор обвел колхозников взглядом, никто больше не улыбался ему.
— Друзья, извините меня, — громко, чтобы услышали все, сказал инструктор. — Я не хотел оскорбить вас. Вы меня давно знаете…
— Знаем, ты хороший человек, только больше не обзывай.
— Не буду, друзья, и другим передам, чтобы больше не употребляли этого слова…
Болонь — по-нанайски самое глубокое место. Единственная протока соединяет озеро Болонь с Амуром, она так глубока, что до дна не достанешь никаким шестом. К весне на берегу протоки осталось много невывезенной рыбы, хотя всю зиму вывозили ее и машинами и санями. От знаменитого заезка остались только свайные пеньки. А как гордились совсем недавно болонцы этим грандиозным, по тем временам, сооружением! Для них сплошным праздником обернулось строительство заезка. Подумать только, весь нанайский люд собрался в Болони! Праздник прошел, наступило похмелье. Сидели болонцы на берегу, отворачивали носы от ветерка, несшего отовсюду гнилостный запах.
