— Значит, внук... Хм-да, поихать надо! Як зовут-то? — покрякивая, выспрашивал Дмитрий Николаевич.
— Ванькой.
— Ванька? Хай будет Ванькой. Но як же по батькови?..
— Це я не можу знать, пойдешь — попытай, может, скажет...
А Захар и не подозревал даже, что у него в Краснодаре растет Ванька.
Захар приехал домой незадолго до начала войны. В первый же день встретился с Анюткой. Она шла со станции. Узнав его, опустила голову, стараясь скрыть волнение. Захар пошел ей навстречу, но она свернула в чужой двор.
— Нюра! — окликнул Захар.
Но Анюта не оглянулась даже.
Накануне отъезда Захара на фронт она написала коротенькую записку и послала ему. Но Захара не оказалось дома: он уже находился в полку и только утром заехал проститься с родными.
Анюта прождала его весь вечер и утро, измученная тревожным раздумьем и безотчетной тоской. Не вытерпев, вышла на окраину станицы. Здесь состоялась их последняя встреча...
Так вот и выложил Захар перед полковником всю свою историю, — может быть, и не так, как она описана здесь, — однако рассказал все подробно, даже не забыл про топор и про быка, только умолчал о скатерти. Неудобно было признаваться казачине, что дивчина отхлестала его тряпкой. Не сказал и о сыне, о существовании которого Захару не было известно.
Лев Михайлович слушал внимательно, иногда задавал вопросы, иногда молча хмурился. Когда Торба кончил свою исповедь, полковник закурил и спросил:
— А сам ты чувствуешь, что виноват во всем?
— Сначала одна была думка, потом другая, а зараз третья. Як побыл на войне, самый малый пустяк кажется найкращим!
— Анюта не пустяк, а человек!.. А письмо такое ты зря написал, надо как-то по-другому... — Подумал, потом решительно добавил: — Нет, пожалуй, пошли так, как есть! Сучкастое твое письмо, но зато откровенное. Так лучше будет. Только вот «Анна Митриевна» — это нехорошо... Напиши просто «Здравствуй, Анюта!» Колхозникам напиши, — им дорога каждая весточка с фронта. Народ нас воевать послал, законно интересуется. Ну, добре, мы еще потолкуем...
Во дворе кто-то громко крикнул на коня: «Стоять, ишь ты!» В сенцах послышались шаги, открылась дверь. Вошел чернобровый казачок в щегольской кавалерийской венгерке, со свертками подмышкой.
— Покушать, товарищ полковник, — проговорил он, шурша газетой.
Доватор скользнул взглядом по сверткам и, посмотрев на часы, с досадой поморщился.
— Вы, товарищ полковник, со вчерашнего дня ничего не кушали, — обиженно проговорил коновод. Он хотел еще что-то сказать, но Доватор нетерпеливо остановил его:
— Ничего! Надо тренировать вот эту кухню, понял? Война-то только начинается! — Он шутливо похлопал коновода по животу. — А ты коней накормил? Нет? Значит, и самим есть пока не положено. Да, кстати, кажется мне, что Сокол жалуется на левую переднюю ногу, — надо посмотреть.
— Кони получат в свое время. А вам надо сейчас покушать, — упрямо настаивал коновод.
— Я смотрю, Сергей, ты во сто раз хуже моей жены! Ей всегда казалось, что я мало ем. Начнет уговаривать: «Вот этого поешь, да то попробуй». Так напробуешься, что лень одолевает, поспать хочется. Верно?
Доватор, улыбаясь, смотрел на Торбу.
— Точно так, товарищ полковник! Жирный кот на мышей не охотится, — весело сказал Захар.
ГЛАВА 4
С приездом Доватора в кавгруппу началась горячая подготовка конницы к рейду по глубоким тылам противника.
Это было сложным делом. В боях дивизии понесли потери. Их необходимо было восполнить.
На подготовку к рейду был дан жесткий срок. За этот срок прежде всего надо было научить людей особой тактике действия в тылу врага, повадки которого были еще мало изучены.
В первые дни войны бывали кое-где случаи, когда слово «окружение» иногда становилось источником путаницы, неразберихи, а порой и паники, которую поднимали трусы и разгильдяи.
На долю Льва Михайловича Доватора выпала почетная задача: развеять боязнь окружения и доказать на практике, что бить врага можно всюду, — были бы на то воля и умение.
Но на первых шагах Доватору пришлось столкнуться и с такими людьми, которые, еще не успев как следует повоевать, возомнили себя опытными стратегами. Они готовы были спешить кошницу и превратить ее в пехоту. Они полагали, что наша армия должна перейти к стабильной обороне.
Прочитав боевой приказ о подготовке к рейду, подполковник Холостяков сказал Доватору:
— Я не обсуждаю приказа, а высказываю свое мнение... Несколько дней назад мы едва вырвались из окружения, а сейчас сами полезем в пекло!.. Обо мне можно подумать, что я трус. Постарайтесь понять, товарищ полковник, что для военного человека умереть вовсе нетрудно... — Голос Холостякова звучал надорванно, с волнующей хрипотцой. — Сейчас как раз нужно жить, чтобы разбить фашистскую армию. Значит, нужно беречь человеческие жизни. Скажу вам откровенно, при такой обстановке я бы не пошел с конницей по тылам противника, а щадил бы людей...
Доватор слушает его молча. Медленно подняв от стола голову, внимательно своими ясными, острыми глазами оглядывает этого человека с ног до головы. Поощрительно и сдержанно говорит:
— Продолжайте, пожалуйста...
— Сейчас на всех фронтах сложное положение. Вы это, надеюсь, отлично знаете. Нам потребуется много живой силы, много резервов и технических средств. Стратегическая обстановка пока складывается не в нашу пользу.
— Это слишком туманно выражено, товарищ подполковник. Говорите ясней.
Еще в штабе фронта Доватор слышал много разговоров о немецкой стратегии и тактике, о быстроте маневренных передвижений. Сам выспрашивал подробности у знакомых командиров, побывавших в бою. Это были полезные деловые суждения, без уныния и подавленности. Но тут Холостяков с назойливой бесцеремонностью внушал другое.
— Слишком туманно, — повторил Доватор.
— Постараюсь говорить ясней, — продолжал Холостяков. — Будем смотреть правде в глаза: Ельня окружена противником, Смоленск пал, фронт приближается к Москве, самые важные магистрали в руках немцев, а мы намерены распылять силы. Надо их концентрировать и готовиться к обороне. Командиры штаба армии не протерли еще глаза. Не видят и не чувствуют обстановки!
— Понимаю! — соглашается Доватор. — Однако, мне кажется, штаб армии и вы желаете как раз противоположного. Не писали вы об этой вашей точке зрения наштарму?
— Не писал, а говорил, — ответил Холостяков. — Этим партизанским рейдом сейчас болеют все командиры и политработники. Ну и кавалеристы, конечно. Совершить марш по тылам врага с клинками наголо очень соблазнительно, но...
Холостяков поймал холодный взгляд и скрытую усмешку Доватора, и ему стало как-то не по себе. Странную скованность он испытывал в присутствии этого молодого полковника. Вопросы его были деловые, обдуманные, а реплики меткие, хлесткие, как удар хлыста, которым заставляют коня итти в галоп. Стараясь подавить неприятное чувство, Холостяков стал говорить громче, не подозревая, какую злую шутку задумал сыграть с ним стройный, с веселыми глазами полковник.
— Но я скажу, что итти самим в окружение при современной войне, это, знаете...
— Да, пойдем в тыл, в окружение, — отвечал Доватор, присматриваясь к Холостякову.
— Мы с вами встретились двадцать минут тому назад, — продолжал тот, — не знаем друг друга, но я беру на себя смелость заявить вам, что операция эта гибельная: напрасно погубим конницу.
— Да, я, пожалуй, согласен с вами! — неожиданно заявил Доватор.
— Что?.. Вы согласны? А мне, признаться, показалось, что мы не понимаем друг друга... Я привык говорить, что думаю, и очень рад, что мы пришли к единому убеждению.
— Надо сформулировать выводы и послать штабу армии, — задумчиво проговорил Доватор. — Я, пожалуй, продиктую вам, запишите. Напишем коротко и пошлем по радио шифровкой: «Предполагаемая операция кавалерийских дивизий по тылам противника не может быть осуществлена ввиду совершенности стратегии и тактики немецкого командования. Такое мероприятие повлечет за собой окружение и уничтожение конницы. Подробности особым рапортом. Подпись: За полковника Доватора подполковник Холостяков».
— Но, понимаете ли, это... — начал в замешательстве Холостяков.
— Позвольте! Вы только сейчас говорили. Я ничего не прибавил!
— Да, но писать так нельзя... — смущенно ответил Холостяков.
— Если можно говорить, почему нельзя написать? — Доватор уже не скрывал иронии. — Нет уж, извольте подписать!
— Этого я не могу...
— Не можете? — насмешливо спросил Доватор. — Трудно?.. Вы не дописали трех последних слов: «Подробности особым рапортом».
Доватор испытывал жгучее чувство негодования, видя, как Холостяков трясущейся рукой дописывал «три последних слова».
