Разминая ноги, по шумящему галечнику мы дошли до леса, углубились в него метров на десять, и перед нами открылось спящее безмолвное озеро удлиненной формы.
— Святое озеро, — благочестивым голосом произнес Николай.
— Почему святое?
— Так с незапамятных времен прозывается.
— А не знаешь почему?
— Как не знать. Рассказывают люди, и посейчас живет где-то в нашем народе богатырь по имени Огаль. Радетель за честь и правду. Только его никто не видит. Спит много. Веками не пробуждается. А как пробудится да пойдет по земле — будто от урагана деревья валятся на стороны, горы рушатся. А где ступит ногой — глубокий след продавливается, наливается тотчас святой водой, и возникает озеро.
По форме Святое озеро действительно напоминало огромный человеческий след, что скорее всего и послужило поводом для легенды.
— Испей, коли хочешь, — предложил Николай. — А нам отсюда нельзя.
Мне почему-то тоже не хочется пробовать воды, которую нельзя пить Николаю. Покуда нас снова не заглушают рев мотора и плеск воды, я его расспрашиваю про болтающийся на цепочке медвежий клык и про замысловатую медную пряжку на ремне, отлитую в форме двух зверей, схватившихся в смертной схватке; при застегивании один зверь сцепляется с другим.
— Сам медведя убил?
— А то как же. От чужого зуб не повесишь — засмеют.
— Маловато — один-то.
— Хватит и одного, — с несеверным жаром возразил Николай. — Это тебе не куропатка, а медведь. Костоправ. Как он поднялся тучей в трех шагах из-за колодины — наживой стал. Слава богу, ружье само выстрелило из обоих стволов. Очухался — опять, думаю, неживой. Тьма, полный мрак, и сверху давит, дышать нет мочи. Уж не в могиле ли? Не земля ли давит? А это он лежит, упал на меня и придавил, мертвый… Повесь-ка себе на ремень медвежий клык и тогда будешь знать, маловато это или не маловато.
— Ну, а пряжка? Никогда такой не видывал. Где раздобыл?
— Отец передал, — уже знакомым благочестивым тоном ответил Николай. — А отцу передал его отец. И мне терять ее нельзя. Надо сыну передать.
У этого человека есть святое за душой. Чтит заветы отцов и имеет свои твердые табу. И хотя знаю его не более трех часов, мне надежно с ним и тут, в ночном лесу, и в лодке, под которой чудятся во мгле верстовые глубины.
За полночь у зимника Егангорт мы расстались с провожатыми — Николаем и его напарниками. Переночевали на нарах в нежилой избе, предварительно протопив ее. Наутро, еще раз перебрав рюкзаки, приноровив и пригнав их к спинам, чтоб не били и не давили, своим ходом двинулись по берегу Войкара вверх, в горы, изломанная кромка которых в солнечное утро подпирала на окоеме прозрачное голубое небо.
Берег был низкий, сырой, заросший узловатыми, седыми с изнанки тальниками, в отдельных местах превращался в кочкастое чвакающее болото. Уже через несколько минут рубашка на мне взмокла и прилипла к спине. Тяжелый что валун рюкзак на кочках водил и мотал из стороны в сторону, грозя свалить в мочажину. Хотя изо всех сил я старался не отставать, ничего из этого не получалось. Путешественники один за другим обходили меня, и наконец я оказался вовсе в хвосте. Прыти в ногах не было.
Прежде я ходил первым. Помню, путешествовал по Приполярному Уралу с москвичом Юрием Коринцом. По реке Народе с востока поднялись мы к хребту. У подножия Манараги, в переводе — Медвежьей лапы, в самом деле похожей пятипалой вершиной на поднятую в угрозе медвежью пясть, перевалили на западный склон и по реке Косью сплавились до железной дороги. Пешком брести пришлось очень много, и поэт Коринец сочинил двустишье:
Я москвич, а ты таежник.
Я — двуножник, ты — треножник.
Значит, умел ходить, была прыть. И вот сплыла.
К первому привалу я притащился, когда остальные, сбросив рюкзаки, уже сидели на сухих моховых кочках в зарослях дурманящего багульника, и — кто обтирал платком либо рукавом пот со лба, кто, отлепив щепотью от тела мокрую рубашку, встряхивал ее, стараясь просушить сквознячком, кто блаженно дымил табаком. С непривычки всем жарко, не мне одному.
В недвижном воздухе блескучим маревом колыхались одуряющие болотные испарения, томило усердное солнце — самая благодать для плодовитого комариного племени. И не успели мы сесть, как оно с криками и воплями валом навалилось на нас… Мал-малышок, буян на носок, вина в рот не берет, век песни орет. Не только песни орет, но и жалит, жигает, кровь пьет.
Мужики повытаскивали из карманов сетки, накинули их на головы, приспустив на лица. Оказывается, предусмотрительный Максимыч прихватил из дома и для меня сетку, с которой в прежние годы ходила в походы его жена.
Накомарник я взял, но надевать не стал, сунул в карман.
— Пускай попьет крови. Это полезно. В старину почти от любой болезни лечили кровопусканием. Чуть что — пиявочки на тело или ножичком по жилке. Теперь пиявок нет, перевелись, пусть комар заменит. К тому же нутром чувствую: не всякую кровь отсасывает комар, а только дурную, никуда не годную, отравленную никотином либо «посошком». Слышите, как захмелели и загалдели с нашего посошка. Так что вы совершенно зря спрятались от них.
Сам я наполовину верил своей выдумке, но спутники дружно подняли меня на смех и пропитанных ядохимикатами сеток с лиц не убрали.
Вскоре берег стал потверже и можно было идти у самой кромки воды, где по песочку, где по камням, где по тинистой няше. Долговязый и, как удилище, гнуткий сорокапятилетний механик Акимов вытащил из чехла и оснастил спиннинг.
В дневнике Летописца я подглядел о механике замечательную фразу: «Директор сидел на палубе, прислонившись спиной к мачте, и его вытянутые худые ноги были длиннее тени, отбрасываемой мачтою». Вот еще как может Летописец: весь невозмутимый и жердистый механик тут, в этой фразе.
Ну, а Директором Летописец окрестил его за непревзойденные распорядительские и хозяйственные дарования: непременный закоперщик всех вылазок за город, маршрутов выходного дня, празднования дней рождения, а в походах — всегдашний завхоз. Это он, Директор, собрал, со всех нас перед отъездом в общую кассу по полтораста рублей, покупал продукты, недостающее снаряжение, билеты на поезд, а в канун отбытия при укладке рюкзаков распределял общие грузы, взвешивая на безмене буквально все: мешки с сухарями и крупами, банки с консервами, котелки, палатки, чашки, ложки и тутти кванти. Рюкзаки у всех альпинистские, со шнуровкой по бокам, распустив которую, можно затолкать в них все домашнее имущество вместе с женами и детьми; лишь у меня иной, без шнуровки, и поэтому мне досталась неемкая, зато самая увесистая поклажа: с полсотни банок мясной тушенки, колбасного фарша и сгущенки. Напоследок Директор попытался каждый рюкзак взвесить на руках, отрывая их от пола, и выразил удовлетворение своей раскладкой: все одинаково не отрывались, словно были прибиты гвоздями к половицам. Значит, никто потаенно в обиде не будет.
Взмахнув над головой спиннингом, Директор запустил сверкнувшую на солнце блесну за середину реки. Не успел он смотать и двух метров лески, как стрекочущая катушка осеклась, на реке раздался громкий всплеск. Щука! Только она, живоглот, схватившись длинной пастью за крючок, с перепугу сразу же выскакивает на поверхность и, лишившись надежной опоры, теряет всякую способность к сопротивлению и борьбе — тащи, как щепку. Большую, полупудовую поленом волочишь по поверхности. Шкодлива, но труслива. Другое дело благородные рыбы: лосось, хариус, форель. Те держатся за воду до последнего мгновения, пока на берег не вытянешь, сопротивляются, бьются не на живот, а на смерть — тут и ты борец и охотник.
Прогонистым, в поперечных зеленых полосах бруском щука влеклась за леской к берегу на плаву… Неожиданно на авансцене объявился еще один участник экспедиции. Пожалуй, «объявился» слишком слабо сказано. Он выскочил, вылетел…
Это был почтенный Эдуард Авенирович, грузноватый для прыжков, в очках, с густой изморозью в волосах и на подбородке, но тем не менее, стряхнув в один миг наземь рюкзак, он именно по-рысьи прыгнул на щуку, упал на нее плашмя, подмял под себя. Стекла очков брызгали азартными искрами.
— Во дает! — с восхищением присвистнул Максимыч. — Настоящий Щукодав.
Летописец творит на ходу. Сегодня же вечером он непременно запишет новое прозвище в дневник, и оно прилипнет к человеку навсегда… Уже прилипло, уже полетело из уст в уста, обретая привычность и законную силу — Щукодав!
Не сходя с места, Щукодав выпотрошил рыбину, соскоблил с нее серебрящуюся изнанкой чешую, а Директор тем временем подволок к берегу другую; Щукодав и на нее бросился с азартом впервые выведенной в поле молодой охотничьей собаки.
С выражением снисходительного превосходства, появляющимся на лицах рыбаков и охотников при яркой удаче, Директор возвышался во весь свой жердяной рост, а Эдуард Авенирович ползал в его ногах и порывисто и страстно хватал еще шевелящихся прохладно-влажных рыб. Тут, на берегу, они, эти два человека, как бы поменялись ролями, исполняемыми в жизни.
