Эдуард Авенирович — главный механик аглофабрики. Персональный кабинет, стол с телефоном, кресло с подлокотниками, под началом — двести рабочих и дюжина участковых механиков, один из которых — сам Директор. Там Директор часто у него на подхвате, здесь он на подхвате у Директора… Тем хороша и обольстительна чаровница и чудесница жизнь, что предоставляет человеку возможность побывать во всех ролях, в скромных и в самых высоких.
В дальний поход Эдуард Авенирович шел впервые. Наверно, потому он с горячечным пылом бросался на всякое новое дело: рубить ли дрова, разжигать ли костер, палатку ли ставить. А к улову, кем бы он ни был пойман, вообще никого не подпускал.
Бывало, мы не могли дождаться, когда настанет его очередь дежурить, то есть, главным образом, готовить завтрак, обед, ужин, ибо и в это не мужское деяние он вкладывал чисто мужские достоинства: изобретательность, рвение и честолюбивое желание заслужить всеобщее одобрение. И дикого лучку с малиновыми шапочками надергает среди камней по берегу, и не только в общий котел для приправы подкрошит, но и в очищенном и ополоснутом виде по пучочку перед каждым положит — витаминьтесь; в черный заваристый чай для пущего аромату смородинового либо брусничного листа кинет, во время перекуров ягод насобирает, кисель сварит. Первое и второе блюдо творит в нарушение расписанных завхозом и командиром продовольственных норм, руководствуясь принципом: победителя не судят. Ежели укажут сварить постную манную кашу на воде, он запамятует и бухнет в нее пару банок сгущенки. Укажут подсластить горстью сахара, он пять высыплет, приправить ложкой топленого масла — он поварешкой зачерпнет, зато уж вкуснота! Сладость! И восторги! Больше всех восторгался я, потому что мой рюкзак сразу легчал на две банки. Насколько душеприятны повару похвалы, можно было догадаться по горящим, точно маков цвет, ушам и брызжущим сквозь стекла очков искрами вдохновения шальным мальчишеским глазам.
Так мы шли вдоль берега под рюкзаками и день, и два, и три. Сорокаминутная ходка, или, как еще называли, урок, десятиминутный перекур и дальше в путь. За семь-восемь уроков наматывалось в течение дня не менее двадцати километров.
В середине пути река делала многоверстную петлю, похожую на карте на увесистую грушу. Обходить грушу — дня мало, срезать по прямой — двух часов хватит.
Долго не раздумывая, завернули в лес. Обступили нас со всех сторон узловатые лиственницы, кривые и черные, в редких белых пятнышках березы. Ноги путались в свежезеленом еловом сланце, проваливались на замшелых истлевших колодинах.
Придавленный стужами лес растет на полярных широтах узкими лентами вдоль ручьев и речек. Мы даже вспотеть не успели, как пересекли лесную полосу. Взорам явилась в многоцветных ковровых мхах тундра. Там, где мхов не было, пестрели мелкими звездочками невзрачные стелющиеся цветы. Но до чего же они хороши, когда их много — целые россыпи.
В тундре всегда весна. Поздно освобождаясь от снега, она и цветет до нового снега.
Мхи качались, глубоко проминались и продавливались, и путешественники чуть ли не вдвое сократились в росте — будто на коленях ползли. На тверди ощетинились навстречу заросли багульника и мелколистной карликовой березки-дерезы, через которые легче было бы не брести, а скакать козой.
Барахтаясь во мхах, с надсадой пластаясь среди багульника и березки, мы не заметили, как настигла нас черная хвостатая туча. Она сначала хлестнула ветряным мокрым хвостом по лицам, будто предупредив, а уж потом принялась за дело всерьез, окатывая нас густыми, упругими, как из-под душа, струями.
Ну, вот и начались подвиги! Сухой нитки не останется. Размокнут в рюкзаках продукты и вытекут сладким сиропом либо жидким тестом. Промокнут палатки, и тогда уж в них не поспать — хуже морозильной камеры. Тут уж держись! Проявляй находчивость и мужество!
Но у моих спутников настрой был совершенно другой. Они сбросили в мох рюкзаки, и в одно мгновение в их руках появились светло-матовые полотнища полиэтиленовой пленки, а в другое мгновение вместе с рюкзаками они уже сидели под ними.
Подскочил Максимыч, сунул в мои руки хрустящий сверток.
— Укрывайся. Райкина пленка.
Теперь и мне сам черт не брат. Дождь стучит и ярится по пленке, а мне — хоть бы хны. Привалился спиной к рюкзаку, вытянул гудящие ноги и растроганно думаю о Максимыче, о его рюкзаке — что там еще припасено для меня? Специально дожидается момента, чтобы сюрприз был еще приятнее. Вот в такие же подходящие моменты он уже одарил меня накомарником, толстыми стельками в сапоги и полосками кошмы, чтобы я подшил их для мягкости на рюкзачные ремни.
Да, подвигов и доблестей, видать, не будет. Не размокнут ни сухари, ни крупа, ни сахар, не вытекут из рюкзаков. Не промокнут палатки и не придется спать у костра на подстилке из хвои под звездным небом. Не придется в поте лица и с риском добывать в тайге пропитание. А ежели и грянет что-нибудь непредвиденное, врасплох моих спутников не застанет. Нет на земле рабочей профессии, какой бы не владел кто-то из них, нет ни единого несподручного им дела.
Наискось от меня под пленкой, как и все, сидит, притонув во мху, сорокашестилетний наш Командир. По-командирски он всегда подтянут, немногословен, видит и впереди и позади и в своей ярко-голубой рубашке и вязаной лыжной шапочке больше походит на интеллектуала, чем на рабочего. Тем не менее он плоть от плоти рабочий: слесарь по ремонту оборудования на уже упомянутой аглофабрике. Имея соответствующие дипломы, Владимир мог бы еще работать сварщиком, токарем, резчиком по металлу, встать за любой станок, какие есть на фабрике. Овальные разноразмерные котелки, чтобы входили один в другой и удобно, плоско умещались в рюкзаке, — котелки, в которых мы варим уху и каши, кипятим чай, а также плоская фляжка с запасом воды, пайвы-набирухи под рыбу — все это сковано из нержавейки его руками.
Где-то достаточно институтского диплома либо других корочек, чтобы стать начальником, получить власть над людьми. А чтобы удостоиться чести быть выбранным в таежные вожаки — этого мало, надо обладать целым рядом более существенных достоинств: жизненным опытом, мужеством, сметкой, способностью безошибочно ориентироваться в экстремальных условиях и, наконец, просто быть надежным и хорошим человеком.
А вот еще один мастер на все руки — электрик Паша. Небольшого роста, поджарый, умеющий хохотать неожиданным раскатистым басом, он преисполнен неистощимой доброжелательности ко всем и вся. Вроде бы друзья рядом помогутнее и покрепче, а глядишь, то одному, то другому пособляет. В сорок восемь лет для всех он Паша. Боюсь, неисправимый добряк так и останется им до скончания века.
Впрочем, Летописец и его не обошел своим вниманием, тоже перекрестил — в Многостаночника.
Поначалу я думал, на нескольких станках в заводе работает, потому и Многостаночник. Ан нет. В прошлый поход Паша отправился с собственной конструкции станковым рюкзаком да прихватил еще с собой бритвенный прибор-станочек и пачку лезвий, в то время как дали зарок не бриться до возвращения; на это вероломство Летописец немедленно и среагировал своим острым языком.
В рюкзаке у Многостаночника целая мастерская: плоскогубцы, молоточек, рашпиль, шильце, ножницы, точильный камень, гвозди, проволока, пенопласт… Какая бы поломка ни случилась, разом устранит.
Увы, где есть мастерство, хладнокровие и расчет, там, похоже, нет места подвигам.
Вчера Многостаночник сделал кораблик на хариуса. Скрепленные в катамаран две пенопластовые дощечки, одна пошире, другая поуже, утяжеленные по нижним ребрам килем из свинцового жгута, являли собою изящную конструкцию, способную служить игрушкой даже для взрослого человека. К широкой дощечке на трех поводках — по принципу бумажного змея — подвязали леску, пока еще без крючков, и запустили кораблик на испытания. Он ходко пошел по кипящему перекату к противоположному берегу, пересек пенящийся и бурлящий кипятком стрежень, как вдруг леска, на которой он, как змей, парил в реке, ослабла, а сам кораблик, потеряв управление, беспомощно заболтался и закрутился на частых волнах и покатился вниз по течению. Подвела леска — оборвалась либо отвязалась. Но доискиваться до причины некогда, надо спасать кораблик, на который возлагались определенные рыбацкие надежды.
— А ну-ка, Летописец! — нашелся Командир. — Не зря же ходил к моржам. Достанешь кораблик — получишь в качестве «полотенца» сто граммов наичистейшего.
— Двести! — азартно потребовал Максимыч.
— Сто!
— Э-э, была не была! — согласился Максимыч и, плюхнувшись на камни, нога за ногу и помогая руками, стал торопливо стягивать сапоги.
Еще вчера бывшая льдом или снегом в горах вода обдавала холодом на расстоянии, грохотала переворачиваемыми на перекате валунами, ревела и ярилась меж камней, расшибаясь в кипень и брызги, и ринуться в нее, схватиться с ней в единоборстве, несомненно, было смелым лихим подвигом, все мы с волнением дожидались этого деяния. Но тут в события встрял Директор:
