И это Базанов! Если ему недоставало культуры, то что говорить об остальных? О Январеве, Гарышеве, Меткине, Валееве, Крепышеве — о том новом поколении институтских руководителей, которое так решительно заявило о себе в последнее время и о котором старик Романовский сказал как-то в сердцах: «воинствующая недокультура». Рыбочкин держал свою линию: «Хорошо рассуждать на сытый желудок». Виктора эта фраза приводила в бешенство.
— Грубо чувствуем. Примитивно мыслим. Забыли, что такое добро. Ведем себя, как дикари. Когда-нибудь за все это придется дорого заплатить. Уже платим. Знаете, кто мы? Рыбы, выброшенные на берег.
Как легко догадаться, это продолжение базановского монолога. Его категорический стиль периода войны с Френовским. Позже он не сказал бы так. Вообще в последнее время Базанов сделался молчалив, мягок, лоялен, точно поддерживал себя исключительно с помощью успокоительных средств. В черные времена он напоминал ретивого бычка, ловко отражающего удары и всегда готового к нападению, но когда жизнь отпустила его, даровала свободу, деньги, власть, он все чаще выглядел вялым, покорным, словно придушенным. Какая-то обесцвеченность появилась в лице и в глазах. Сорокалетний мужчина выглядел обессилевшим, измученным болезнями старцем, с трудом несущим бремя прожитых лет.
Иногда, по давней памяти, он вдруг взбрыкивал, говорил что-нибудь резкое, принимался ухаживать за женщинами, но это был уже не тот Базанов, совсем не тот. Микроинфаркт, связанные с ним осложнения, головокружения, обмороки, спутанность мыслей. Ему требовался основательный, длительный отдых. Один раз в году он ездил лечиться в санаторий — необходимая, но, видимо, недостаточная мера.
Когда 29-ю лабораторию М. Б. Френовского преобразовали в 21-ю лабораторию поисковых исследований, значительно увеличив ее за счет сокращения числа лабораторий в отделе с девяти до семи (Калабина и Вектурова проводили на пенсию под предлогом укрупнения подразделений), Базанов вместо радости испытал полную растерянность, будто ждал совсем иного. Будто затраченные усилия и конечные результаты столь не соответствовали друг другу, что он не мог даже уловить между ними реальной связи.
Сдавливавшее шею ярмо, к которому он долго, мучительно привыкал, сначала воспитало, а затем поддерживало в нем упорство и ненависть — главные источники силы той поры. Теперь ему некого было ненавидеть. Он пытался расслабиться и рухнул, не выдержал релаксации. Наверняка все его болезни были от этого.
Пример Базанова лишний раз подтверждает, что коренным образом менять свой образ жизни в сорок лет так же опасно, как в восемьдесят пять переселяться из одной части света в другую, как в любом возрасте стремительно погружаться на большую глубину, а потом резко всплывать на поверхность. Не выдерживают барабанные перепонки, вскипает кровь, наступает паралич, глухота, гибель.
Возможно, в сложившихся обстоятельствах имелся только один способ уцелеть, остаться сильным и уверенным в себе — это путь Френовского. Но не Виктора.
Я прокручиваю ленту времени лет на десять назад. Большой компанией мы являемся в его дом и застаем родителей — Елену Викторовну и Алексея Степановича, а также младшего брата Володю. День рождения, судя по всему, хотя Базанов тщательно конспирируется.
— Какой там повод! Не выдумывайте. Просто хорошая погода — вот и весь повод. Всегда приятно видеть старых друзей.
Наверно, и близким строго-настрого повелел: никаких упоминаний о дне рождения. Сама мысль, что люди в поисках подарка станут, высунув язык, носиться по магазинам или почувствуют себя неловко теперь, явившись с пустыми руками, была ему неприятна.
Все-таки постепенно прорывается, обнаруживается. Правда, по-прежнему никто не произносит нежелательных для Базанова слов, никто не поздравляет, но все чего-то желают.
Елена Викторовна — счастья:
— Тебе, сынок, твоей семье: Ларисе, Павлику.
Володя, как всегда, бесцветно:
— Старик! Будь здоров!
Алексей Степанович:
— Присоединяюсь. Мой отец, твой дед, говаривал, что счастлив может быть только тот, кто в своем деле первый.
Лариса:
— Желаю, Витенька, победить. Знаешь, что я имею в виду. — (Это знал не только Виктор, но и все сидящие за столом.) — Ты победишь, я верю.
Кто-то пропел:
— Чтоб со скорою побе-е-дой…
Кто-то, уже изрядно набравшись:
— Виктор — значит «победитель».
Игорь Рыбочкин, с присущим ему лаконизмом:
— Виктор Алексеевич!
Базанов:
— За нас!
Звон рюмок, несмолкающий шум голосов. Пили за победу, желали победы, ждали ее, и вот она наконец пришла. Явилась во всем своем блеске.
— Знаешь, Алик, иногда мне кажется, что я прожил не одну, а несколько жизней.
Насчет н е с к о л ь к и х жизней он явно преувеличивал. Всего две. Одну до победы, другую после. И обе лежали теперь передо мной на столе. Жизнь в фотографиях.
Не только его. Моя — тоже.
Фотографии разных людей — это и ты сам, отраженный в чьих-то глазах, улыбках, нахмуренных бровях, неестественных позах. Разные люди по-разному смотрят на тебя, нажимающего кнопку затвора. И потом в невидимом фокусе, в вынесенной за пределы фотографии точке сопересечений разнообразных взглядов различаешь собственное изображение, точно интерференционную картину, возникшую благодаря множеству световых наложений, или как подвешенный к дирижаблю портрет, вспыхивающий чудесным ночным видением в послевоенном праздничном небе, пронизанном острыми спицами прожекторов.
Придя ко мне за фотографиями, Павлик попросил помочь ему разобрать бумаги отца. Кажется, его мучила совесть.
— Я пытался сам, но есть записи, связанные с работой. Отец, очевидно, собирался что-то сделать и не успел.
— Хорошо, Павлик. Если чем-нибудь смогу помочь. Как Ирочка?
— Ужасно. Она так пережила. Не желает больше видеть меня. Говорит, что больше не любит.
— Возможно, ей только кажется.
— Нет, дядя Алик. Пакс не обманывает. Я вижу по глазам. Ведь я не настаивал. Мы думали, так лучше.
— Наверно, вы оба правы.
— Тогда почему?
— Успокойся, все уладится.
Он чуть не плакал. Господи, — подумал я, — неужели в наше время еще встречаются такие нежные, чувствительные дети?
— Извините. Мне не с кем поделиться. Я рассказал только вам.
— Алик, Павлик, ужинать! — донесся голос Светланы.
Гремели тарелки. Пахло жареным.
— Мне пора. Я не хочу есть.
— Пошли.
Мы вышли на кухню.
— А вот и мы.
— Давайте, давайте.
— Садись.
— Сюда, Павлик. Здесь Алик сидит.
— Стареем, — подмигнул я Базанову-младшему. — Свое место, своя чашка. Мы с Павликом, пожалуй, выпьем. За его поступление в университет.
Светлана открыла дверцу холодильника. Павлик покосился на ее живот, вскочил, почти с испугом, покраснел, засуетился, уступая место.
— Вот еще табуретка, — сказал я. — Ты что-то стал по-профессорски рассеян.
— Будущий профессор истории, — сказала Светлана.
Павлик вежливо оглядел нас. Я поставил ему большую рюмку, открыл бутылку и стал наливать.
— Хватит, — сказал он, едва водка плеснулась о дно.
— Ты что, совсем не пьешь?
Уже в дверях, прощаясь, я обещал позвонить, как только немного освобожусь, чтобы помочь разобрать бумаги отца. Потом замотался и позвонил только через три недели.
Жизнь удивительным образом продолжала сводить нас с Базановым. Я становился теперь не только интерпретатором его судьбы, духовником сына, но и хранителем личных бумаг, чем-то вроде биографа и душеприказчика. Ко мне приставал Ваня Брутян с просьбой помочь организовать Базановские чтения, терзали напористые корреспонденты газет, журналов и тихие авторы диссертаций.
Заметки, в которых, по словам Павлика, «ничего нельзя было понять», перемежались записями дневникового характера, сделанными Виктором в санатории. Неожиданным оказалось не столько это свободное чередование житейского с узкоспециальным, сколько сам факт ведения дневника. Базанов, записывающий свои санаторские впечатления, был так не похож на того Базанова, которого я знал, что если бы не почерк и не следы «термодинамической химии», удостоверявшие его авторство более надежно, чем любая подпись, мои сомнения обратились бы в непоколебимую уверенность: нет, это не Виктор — кто-то другой.
Павлик передал мне четыре ученические тетради в косую линейку, которые могли принадлежать кому угодно: аккуратисту, отличнику, тихому шизофренику — но уж никак не размашистому, рассеянному, безалаберному профессору. Я увидел чистые обложки, перевернул несколько глянцевых страниц с полями, отделенными тонкой розовой линией, заполненных ровными, мелкими строчками словно бы тщательно переписанного текста, и что-то больно стеснило грудь. Представил себе, как Базанов заходит в местный магазин, тянет руку к первым попавшимся на глаза тетрадям для второго класса. Ему просто в голову не пришло спросить другие. И потом, будто запряженная в повозку старая лошадь, покорно плетется по колее, соблюдая наклон букв, предписанный школьными правилами правописания.
