Крыльев чайки белизна — Нежность женских рук. Мне ее любовь нужна, Нужен верный друг…
Это были стихи о морской царевне, похожей чем-то на Роксану. И хотелось к ним придумать музыку…
Аркадий читал долго. Ночь его слушала, молчала и подмигивала звездами.
К подъему флага Заваров едва успел. Спалось так крепко, что не помог даже будильник. По-соседски бесцеремонно растолкала Марья Васильевна. На пирс прибежал, еле переводя дух, когда команда уже построилась и все ждали командира лодки. С ощущением неловкости, пытаясь выглядеть независимо, Аркадий остановился поблизости от старпома Георгия Петровича Кирдина. Старпом чинно расхаживал перед шеренгами моряков, ни на кого особенно не глядя и с выражением крайней озабоченности на лице, означавшей: мне пока не до вас, а все-то вижу, все-то помню… Рабочий день официально как бы не начался, и в строю матросам дозволялась еще та степень свободы, когда разговаривать менее удобно, чем дернуть исподтишка впереди стоящего одногодка за робу или «невинно» толкнуть соседа локтем.
Появление Заварова Георгий Петрович будто и не заметил, только глянул на часы, когда Аркадий спросил разрешения стать в строй. Заняв свое место, он дышал тяжело, хватая ртом воздух.
— Ох, не доведут вас, Аркадий Кузьмич, эти женщины до добра, — печально прошептал корабельный доктор Вишняков и чуть заметно подмигнул механику Горину. Тот, как бы между прочим, поцокал языком: «Кто бы мог подумать… хотя в мыслях у меня сейчас совсем другое, что ни тебе, ни доктору не интересно знать».
Заваров снисходительно улыбнулся. Гриша, который стоял рядом, выглядел скучным и невыспавшимся.
Было свежо. Утренняя дымка размыла неярким пятном всходившее над морем солнце, матово-белесая вода под ним холодно светилась и рябила. Корпуса лодок, ошвартованных вдоль пирса, были влажны от росы. Пахло плесенью и мокрым железом. Нежно поскрипывали чайки.
Вот Кирдин, все еще ни на кого не глядя, чуть слышно сказал: «Равняйсь» — и, выждав мгновение, так резко скомандовал: «Смирно!» — что строй невольно дрогнул, подбирая животы и распрямляя плечи. И прежде чем повернуться навстречу приближавшемуся командиру лодки, Георгий Петрович обвел шеренги тяжелым, пристальным взглядом, как бы говоря: «Теперь шутки в сторону. Вы меня знаете».
Старпом высок и атлетически крепко сложен. Густая шотландская борода, чуть горбатый нос и властно изогнутые уголками книзу тонкие губы придают его лицу скандинавскую холодность. По этой причине в команде Георгия Петровича за глаза называли Викингом.
Командир лодки капитан второго ранга Мезгин подходил к строю немного бочком и торопливо, точно его постоянно задерживали по разным делам в штабе, а ему так не терпелось поскорее поздороваться со своими ребятами. Для сорока лет Лука Фомич выглядел заметно располневшим, раздавшимся больше в животе, чем в плечах, и поэтому фигура его рядом со старпомовской явно проигрывала, казалась даже несуразной. Как человек, наделенный командирской властью, к тому же от природы веселый и добродушный, Мезгин держался с подчиненными естественно и просто. В грубоватых чертах его некрасивого, с широким носом, полными губами и маленькими хитрющими глазами, лица таилось тем не менее столько выразительности, ума, что никому даже и в голову не приходило сожалеть о его неказистой внешности.
Приблизившись к морякам, Лука Фомич поднял руку, по-адмиральски не донося ее до козырька на ширину ладони. Утренний рапорт Кирдин отдал ему тихим, внятным голосом, как бы нарочно сдерживая мощь своих легких и стараясь придать особую значимость каждому произнесенному слову. На командира глядел при этом сверху вниз, так как на полголовы был выше его.
На приветствие командира моряки дружно и весело рявкнули «здравия желаем». Несколько чаек испуганно взмыли над пирсом и принялись громко верещать. Мезгин, полуобернувшись, с торжествующей улыбкой посмотрел на старпома: «Нет, каковы все же у меня орлы, Георгий Петрович?» Губы старпома уважительно дрогнули, но взгляд выразил: «Ничего ребята, Лука Фомич, пока их крепко в руках держишь…»
Поздоровавшись с офицерами за руку, командир со старпомом встали на правом фланге. Дали команду «На флаг и гюйс». Наступили торжественные минуты.
С тех пор как надел морскую форму, не мог Аркадий назвать того дня, когда бы на подъеме флага не испытывал волнения. То он пытался представить, о чем в такую минуту думали когда-то русские моряки на парусных фрегатах, то воображал, как сейчас на других флотах замерли в строю друзья его, бывшие однокашники по училищу. На сердце теплело от мысли, что кто-то из них сейчас непременно и о нем думает. И не было сомнений в том, какие все они отличные парни, большие друзья.
— Флаг и гю-уйс, — протяжно раздалось в динамике, — поднять!
Заиграл горн. Перебивая друг друга, по всей бухте малиновым перезвоном рассыпались звуки корабельных рынд. Флаг на корме лодки медленно пополз по флагштоку вверх, расправляя на ветру бело-голубое полотнище. Начался рабочий день.
Во время утреннего осмотра, когда старшины команд степенно расхаживали меж двумя разомкнутыми шеренгами, Аркадий стоял около своих моряков, заложив руки за спину, стараясь выглядеть по-мезгински солидным и озабоченным. Слух его резал властный, неприятно насмешливый басок мичмана Буткова, распекавшего матроса-первогодка Валентина Кошкарева.
— Почему, понимаешь, не постирал робу, Кошкарев? Я что вам, кой-где памятку зарубить должен?
Долговязый, сутулый Кошкарев страдальчески глядел в сторону, будто не понимая, за что его ругают, и желая лишь, получив наряд вне очереди, поскорее отделаться от старшины команды. Его молчаливая покорность распаляла Буткова еще больше.
— Я такого, разгильдяйства не потерплю в команде, — проникновенно и отчетливо выговаривал он каждое слово не столько для Кошкарева, сколько для Заварова, чтоб у того не оставалось сомнений, кто в боевой части подлинный хозяин. — Сегодня же вечером трижды постирать и выгладить. А не будет исполнено — накажу.
Вскинув руку, Бутков глянул на часы и шумно вздохнул. При этом не забыл покосить взглядом в сторону старпома, как бы спрашивая у него одобряющей поддержки и говоря: «Вы же знаете, на мне вся бэче держится…»
Закончив осмотр, мичман приблизился к Аркадию своим растянуто-приземленным, скользящим шагом, каким обычно ходят лыжники, и, резко приложив крепкую, с волосатыми пальцами руку к козырьку, отдал рапорт.
Мичман имел какую-то натруженно-обвислую фигуру,
